Пан Дулькевич закрывал глаза и чмокал губами. Он был поклонником спорта и кабаре и не мог спокойно слушать о победах петуха из американского штата Висконсин.

— А какие у меня были курочки! — все больше воодушевляясь, продолжал американец.— Я так жалею, что не взял с собой ни одной фотографии своих рекордисток. Эти штабные крысы повыворачивали все мои карманы, чтоб не осталось там чего-нибудь лишнего или компрометирующего. Как будто мои курочки могут меня скомпрометировать перед немцами! Хорошо, хоть фотографию Президента удалось сберечь.

— А курочки — какие они? — спросил пан Дулькевич.

— О-о!..— даже застонал Юджин.— Это чудо природы! Я долго изучал психологию кур, пока не докопался, что они глупенькие, как восемнадцатилетние мисс. Курица, если ее хорошо кормят и если около нее ходит такой петух, как мой Президент, привыкает каждый день нести яичко. Она вовсе не считает это своим обязательством перед людьми, которые ее кормят. Это для нее удовольствие.

— Все равно что для меня рюмочка коньяку,— добавил пан Дулькевич.

Михаил слушал их болтовню и посмеивался. Как хорошо, что люди не впадают в отчаяние! И как мало надо человеку! Вот они пожевали галет, запили водой из ручья, сели под деревьями, подставили лица свободному ветру и беседуют, шутят, вспоминают. Один чуть-чуть привирает, другой поддакивает, третьему тоже хочется присоединиться к разговору — и как хочется! Хоть это и тяжело — следить за быстрой речью американца, который то ведет рассказ по-немецки, то вдруг незаметно переходит на английский.

А пану Дулькевичу понимать Юджина очень легко. Он схватывает лишь отдельные слова. Группируются они в сознании его уже по-новому, он переделывает рассказ американца на свой манер, дополняет картину собственными деталями, и перед его глазами уже пролетают в неистовом вихре петухи с окровавленными гребнями, людские толпы, бои быков, кабаре с танцовщицами. В его ушах звенит смех женщин, завывает джаз, азартно гудит тотализатор. Он сидит, прислонясь спиной к нагретому солнцем сосновому стволу, а душа его где-то далеко — в блестящем водовороте богемы.

— А знаете ли вы, мистер Вернер, что я грабя — граф? — вдруг словно пробуждается пан Дулькевич.

Но Юджин только пренебрежительно машет рукой. Что такое граф, маркиз или барон? Америка признает деньги, успех, склоняется перед славой, жаждет сенсаций и рекордов. Из всех известных миру титулов там признают один-единственный — титул чемпиона.

— Мои курочки,— растроганно говорит американец,— принесли мне мировую славу. Я использовал удивительнейшее свойство их психологии. Один день разделил для них на пять дней. Ночи? Из ночей я тоже делал дни. Как мне это удавалось? Очень просто. Курочка сидела в клетке, закрытой со всех сторон черной материей. Через каждые два часа в клетке загоралась электрическая лампочка. Глупая курица думала, что восходит солнце. А раз солнце восходит, надо нести яичко. Снесет и кудахчет. Я гашу лампочку, даю курочке возможность подремать и набраться новых сил. Конечно, попадались и лодыри: сидели в клетке, мигали на лампочку и даже не думали о яичках. Я долго возился, пока подобрал себе поколение действительно работящих кур. Сколько лет подыскивал подходящий рацион для них... И вот перед самой войной моя курочка Флауэр установила наконец мировой рекорд. Десять яичек за один день! На нашу ферму съехалась сотня журналистов. Эксперты прибыли из Чикаго и Нью-Йорка. Ждали даже представителя из Ва-шингтона. Курочка кудахтала, яички сыпались из-под нее как горох, журналисты звонили по телефону в свои газеты и фотографировали меня, мою Флауэр и Президента. Губернатор штата вычеканил для меня специальную медаль... Это были незабываемые дни.

— А потом? — поинтересовался пан Дулькевич.

— Потом? Курочка сдохла от сильного истощения. Ну, а мне пришлось идти в армию, потому что Америка объявила войну Германии.

— Снова вернулись к войне? — усмехнулся Михаил.

Американец молчал. Пан Дулькевич все еще улыбался своим воспоминаниям.

— Надо что-то делать,— не отступал Михаил.— Мы потеряли три дня.

— Не учите меня! — вдруг закричал пан Дулькевич.— Слышите, не учите! Я майор, а не какая-то шмаркатерия!

— Тогда, может быть, вы возьмете на себя обязанности командира нашего отряда? — спросил Михаил.

— Никакого отряда нет,— уже спокойно проговорил Дулькевич.— Вы и я — разве это отряд?

— С нами еще третий.

— Он от нас не зависит.

— Это будет продолжаться недолго. Еще два-три дня.

— Вы намерены присоединиться к нашей группе? — спросил пан Дулькевич американца.

— По-моему, вы подходящие парни, и я не вижу причин, почему бы нам не идти вместе,— сказал тот.— Связь со своими я потерял, теперь хоть ложись и умирай.

— У вас еще есть задание,— напомнил Михаил.

— Ха! — американец свистнул.— Главное мое задание состояло в том, чтобы я радировал в штаб о движении поездов и давал объекты для бомбардировок. А подорвать несколько мостиков — разве это задание?

— Мы рванем эти мосты,— сказал Михаил.

— А что мы будем есть? — уже совсем по-детски распустил губы Юджин.— В том проклятом контейнере у меня был хороший запас продуктов и еще несколько тысяч немецких карточек на хлеб, колбасу, сыр, сладости. Наши ребята печатают эти карточки так же легко, как печатают газеты.

— Ах, попала бы нам в руки хоть одна такая пачечка! — вздохнул пан Дулькевич.— Вы такой непредусмотрительный, господин Вернер. Надо было взять в карман хоть несколько карточек.

— Выкрутимся,— твердо сказал Михаил.— От расстрела ушли, голод как-нибудь одолеем. У нас есть оружие, мы свободны.

Надо было что-то предпринимать, и они стали неохотно подниматься.

— Значит, пан присоединяется до нашего зеспола?^[7]— спросил Дулькевич.

— Наверно, — пожал широченными плечами Юджин.

— И поступает под команду пана советского лейтенанта?

— Конечно. Ведь я же только сержант.

Ночью они вышли к железной дороге. Они имели все необходимое для военной единицы: оружие, взрывчатку, карту и компас. Двое из них никогда не воевали ни на фронте, ни в тылу врага. Михаил был фронтовиком, однако имел очень слабое представление о методах партизанской борьбы. Тем не менее выполнять свое первое задание все трое шли с одинаковой решимостью, которая усиливалась еще и любопытством.

Железнодорожное полотно пробегало под желтой скалистой стеной, над узенькой горной речкой. Речка журчала на каменистых перекатах, изгибалась то в одну, то в другую сторону. Она вырыла на своем пути глубокие темные бочаги, и в них, показывая круглые, как веретена, спинки, плавала форель.

Когда пан Дулькевич увидел рыбу, у него потекли слюнки.

— Панове! — патетически воскликнул он. — Если я до этого дня жил без жареной форели, то лишь благодаря непредвиденным, случайным обстоятельствам. Теперь я не уйду отсюда, пока ее не отведаю... Это прекрасная вещь! Я знаю двенадцать разных способов приготовления форели.

— А сколько вы знаете способов ловить форель? — спросил Михаил.

— Ловить? — удивился Дулькевич. — Пся кошчь, мне никогда не приходилось иметь с этим дело... Всегда только жарил и ел. Может быть, вы знаете, пан лейтенант?

— Не имею представления. Окуня поймать я мог бы сразу голыми руками. Они любят сидеть под камнем. На Днепре я не раз вытаскивал их. А вот форель... — он развел руками. — Может, наш американский друг скажет?

— Единственное, что я умею, — это красть кур, — засмеялся Юджин. — У нас в Висконсине делают это просто. Вы берете кувшин, наполняете его пшеничными отрубями, смоченными вишневым бренди, подкрадываетесь к чужому забору, высыпаете отруби во двор и зовете: «Цып-цып-цып!» Куры клюют, сразу же пьянеют и через десять минут лежат под забором, как мертвые. Тогда вы лезете через забор, кладете кур в мешок — и айда!

— Прекрасно! — подхватил пан Дулькевич. — А как же мы будем ловить форель?

— Попробуйте. — Михаил засмеялся. — А мы возьмем на себя охрану. Будете рыбачить, как президент. В сопровождении свиты и охраны.