Но жандармов было двое, и они кого-то искали. Кого именно, унтер-офицер Корн знал достаточно точно. Искали его. Потому что вел жандармов друг его детства штабс- фельдфебель Арнульф Мария Финк! Он вытанцовывал впереди, блестящий, как новенький пфенниг, размахивал руками и что-то говорил, говорил, не умолкая ни на миг. А те — в чистеньких френчах, без единой орденской планки, даже без какой-нибудь затертой медальки на груди, зато в отглаженных штанах, надетых с напуском на короткие голенища начищенных сапог,— заглядывали под вагоны, совали туда свои тупые, безразличные морды и, казалось, были готовы вытащить оттуда и продать за щербатый грош даже своего родного отца.
Теперь Гейнц заметил, что у Арнульфа тоже тщательно отглажены штаны, и страх в нем уступил место неудержимой, лютой ненависти. Пусть бы сунулся этот Арнульф сюда со своими кривоногими друзьями! Гейнц показал бы им!.. Дамский браунинг на поясе у фельдфебеля и две пукалки у жандармов — чего они стоят против автомата? Теперь Гейнцу даже хотелось, чтобы Арнульф привел жандармов сюда. Он с радостью сжимал в руках автомат, и его сердце било вгрудь, как в боевой барабан. Когда-то Гейнц читал прекрасные стихи поэта, книги которого штурмовики потом жгли на площадях городов. Строки одного из этих стихотворений вспыхнули сейчас в памяти: «Бей в барабан и не бойся! Бей, бей в боевой барабан! Стучи, мое сердце, и не бойся!»
Его счастье, что с ним оружие. Пока в руках автомат, он свободен, он будет драться за свою свободу, за жизнь и честь. А потом погибнет. Ну и что ж: за честь отвечают головой!
— Он просто сумасшедший,— услышал Гейнц слова фельдфебеля.— Я абсолютно убежден, что он попробует удрать с фронта. Моя обязанность...
В чем состояла обязанность штабс-фельдфебеля Арнульфа Марии Финка, Гейнц не смог разобрать, потому что стенки его убежища задрожали и над станцией вдруг раскатился гром моторов. Самолеты, наверно, шли над самой землей. Гейнц припал к щелке: хотелось посмотреть на советские самолеты, но увидел он только Арнульфа и жандармов, которые поспешно полезли под вагон. А штурмовики, сделав круг над станцией, осыпали ее градом пуль, потом начали бросать бомбы, и Гейнц сразу забыл о жандармах и о фельдфебеле. Он только молил бога, чтобы бомба не попала в уборную. Когда-то, еще в сорок втором году, на его глазах был убит бомбой немецкий генерал, и убит не где-нибудь, а в уборной, на которой тоже было написано: «Нур фюр дойче».
Штурмовики исчезли через несколько минут. Они полетели дальше, и знак равенства, который пролег было между Гейнцем и жандармами, больше не существовал. Жандармы, кряхтя, вылезали из-под вагонов. Арнульф с недовольным видом разглядывал свои штаны, клетчатым платком тер колено.
— Пропали штаны,— услышал Гейнц его слова.— Новенькие!
Один из жандармов буркнул что-то. Другой посмотрел на свои штаны и тоже принялся тереть их рукавом френча, предварительно плюнув на обшлаг.
— Ну что, пошли? — сказал первый жандарм.
— Подожди... Какая жалость! Видишь, как я их обработал...— проговорил Арнульф.
Гейнцу снова захотелось сыпануть по ним из автомата. Испугавшись самого себя, он поскорей поставил автомат на предохранитель.
Наконец они двинулись. Снова зацокали, удаляясь, подковки, защебетал фельдфебель. А в Гейнце все кричало от радости и счастья: «Живой! Живой!..»
Теперь надо было ждать темноты. Сидеть здесь, пока не тронется эшелон, и только тогда, уже на ходу, прыгать на тормозную площадку одной из двух гондол и ехать, ехать через всю Германию — до самого Рейна.
Темнота заливала землю нестерпимо медленно. Она выползала из лесов и болот и мигом пряталась назад, как только где-нибудь вспыхивал выстрел, терпеливо выжидала, пока догорят бледные огни ракет, запущенные в небо для храбрости немецкими солдатами
Гейнц проклинал медлительность ночи. Он опять чувствовал себя беспомощным: что же будет, если ночь так и останется бледной и прозрачной, как рассвет?
Но тем, кто хотел во что бы то ни стало отправить эшелон, тоже надоело ждать, пока сплошная тьма укроет все кругом. Прячась за густеющие ночные тени, по путям торопливо пропыхтел паровоз. Донеслись переливчатые трели железнодорожных свистков. Через минуту что-то звякнуло, ударило, как в порожнюю железную бочку, и вагоны стали наскакивать один на другой, сталкиваясь железными лбами буферов.
Гейнц понял: к эшелону прицепили паровоз.
Пора? Не успел еще он решить этот вопрос, как услышал, что железный грохот катится уже с другого конца поезда. Эшелон медленно трогался. Надо было бежать к гондолам — они где-то далеко, в хвосте состава. Гейнц встряхнул ранцем, проверяя прочность креплений, потрогал автомат, нащупал в кармане ключи от квартиры и смело открыл дверь. Поезд уже шел. Вагоны катились все быстрее и быстрее с тихим шорохом, который переходил в тягучую и тонкую стальную песню.
Гейнц побежал навстречу вагонам, что наплывали на него из полумрака, как волны. Ранец на спине был тяжелый, противогазная коробка больно била по боку, вода выплескивалась из нее и текла Гейнцу прямо в сапог. В груди что-то жгло, горячий ветер врывался в легкие, отнимая последние силы. Гейнц бежал, и ему казалось, что этому бегу не будет конца. Где же гондолы? Может, кто-нибудь отцепил их?
Первая гондола вынырнула из темноты так неожиданно, что Гейнц даже не успел решиться на прыжок. Мгновенно мелькнувшее пространство между гондолами было для него командой: «Прыгай!» Он рванулся прямо под колеса как раз вовремя, чтобы успеть схватиться за поручень тормозной площадки. Темный вагон подхватил напряженное тело и понес его вслед за десятками постукивающих колес, за горячим напряженным паровозом, оставляя в стороне поблескивающий огнями выстрелов фронт.
Некоторое время Гейнц неподвижно лежал на узкой площадке, потом поднялся, вскарабкался на борт гондолы, перевалился через него и упал на мягкий теплый навоз. Там, торопясь и озираясь, выкопал себе нору, расстелил в ней плащ-палатку, разложил продукты и боеприпасы, сел и, положив на колени заряженный автомат, усмехнулся. Теперь будь что будет!
Поезд шел вдоль линии фронта. Фронт жил и ночью. Он пульсировал белыми блестками автоматных и пулеметных очередей, вздыхал выстрелами тяжелых орудий. Гейнц прислушивался к голосу фронта почти с детской радостью. Пусть гудит, дышит, бьет фронт! Пусть содрогается земля и горит небо! Смерть, кровь, крики — все это скоро кончится. А он больше не солдат, а пассажир, и поезд повезет его в тишину, туда, где текут медленные реки и зеленеют пре-красные горы его Германии — родной земли.
ПАССАЖИР «ХОРХА»
Трое людей кружили по заросшему лесом плато Эйфель. Расходиться в разные стороны они не отваживались: страшно потерять товарища и остаться снова в одиночестве. Осторожность стала их девизом. Время от времени, когда молчание становилось нестерпимым, они подбадривали друг друга. «Внимание!» — тихо говорил Михаил. «Бачность!» — эхом отзывался пан Дулькевич. «О’кей!» — бормотал американец.
Три дня поисков не дали ничего. Контейнер с радиостанцией и основными запасами продовольствия словно провалился сквозь землю. Или сбросили его очень далеко отсюда, или не раскрылся парашют, и железный ящик загремел куда-нибудь в каменистый овраг. Энтузиазм американца заметно упал. Его самоуверенность уменьшалась по мере того, как в вещевом мешке убывали запасы свиной тушенки, аргентинской телятины и галет. Все реже вспоминал он о своей полной независимости, о миссии, возложенной на него американским командованием, и все чаще заводил разговоры о родном штате Висконсин, о своей ферме, курочках, которые так радовали его когда-то. Он показал Михаилу и пану Дулькевичу свои реликвии: серебряный доллар и фотографию на прочной глянцевой бумаге. Оба товарища надеялись увидеть лицо любимой девушки Юджина, но с блестящего четырехугольника на них косо смотрел головастый, носатый петух с большим, как у удода, гребнем.
— Лучший петух на весь Висконсин! — с гордостью заявил Юджин.— Вес — шесть кило. Размах крыльев — один метр двадцать пять сантиметров. Толщина ног — как у страуса. Клюв — как у кондора. Он бил всех петухов, которых против него выставляли. К нам приезжали самые завзятые петушатники Штатов. Они привозили петухов, лютых как черти. Мой Президент косил их, как траву. Зрелище! Вы не можете себе представить.
