— Почему ты один? — спросила на ходу Маргарита. Его резануло и это «почему ты один», и то, что она не задержалась у его столика, как поступала всегда, когда за столом сидел Макс. О, тогда б она так скоро не ушла! Тогда б она не боялась, что за другими столиками будут шуметь и требовать пива! Могла стоять здесь целыми минутами, перебрасываясь словами с Максом, изредка с ним, с Вильгельмом, одаривала их своей улыбкой. Вильгельму тяжело было вспоминать о Максе, он стремился навсегда вычеркнуть его из своей памяти, но с Максом связаны были самые лучшие минуты, проведенные в этом погребке, и даже почувствованная им перемена в отношении Маргариты обусловлена именно тем, что за столиком сидит один он, Вильгельм. Он не ответил на ее вопрос. Не ответил и тогда, когда она возвращалась, собирая пустые кружки, и на этот раз уже задержалась возле него. Ее интересовал один только Макс, а его он совершенно не интересовал больше. Ни Макс, ни эсэсовцы, даже Маргарита не интересовала, все равно, он знал, что она останется для него чужой, навсегда чужой.

— Почему ты молчишь, Вильгельм? — сказала она осуждающе. Он наклонился над кружкой, короткими глотками отхлебывал коричневатую жидкость, видел ровную поверхность стола и на самом ее краю — кусочек белой блузки и яркой юбки, как раз то место, где они сходились. Будто в фантастической загадке: разноцветные лоскутья, а посредине — женщина. Живая, прекрасная женщина, пробудившая в нем молодость.

— Принеси мне еще пива, Маргарита,— глухо сказал он.— Две, а то и три кружки.

— Ты не хочешь ничего мне сказать?

— Принеси мне еще пива.

Белая блузка колыхнулась, колыхнулась юбка, колыхнулся стол, колыхнулся весь мир перед глазами Вильгельма — Маргарита наклонилась к нему, взяла опорожненную кружку и быстро пошла к стойке. Он не решался поглядеть ей вслед. Обычно всегда провожал её глазами, сегодня — не посмел.

Германия, Германия... Воительница с мечом и щитом... Ложь! Германия представлялась ему такой же нежной и загадочной, как Маргарита. Недоступно-прекрасной. Это ничего, что у нее имя соблазненной людьми, богом и чертом гётевской героини. Наученная суровой жизнью, она не поддастся соблазну. Хочет, чтобы за нее боролись. Не только хочет — требует.

Он усмехнулся своим мыслям. К чему обманывать себя? К чему подтасовывать карты случайностей в колоде жизни, подставляя вместо всем известной дамы изображение женщины, известной и желанной одному лишь тебе? За Германию он боролся и впредь будет бороться. Знает, как это делать. Отвоевать женщину от нее самое — не умел. Не было опыта. Не потому ли хотел укрыться за высокими мыслями и целями? Если б он умер, если б погиб в борьбе, посмертный почет воздала бы ему Германия, и такая женщина, как Маргарита, тоже склонила бы голову над его могилой... Смерть сравняла бы возвышенное и обычное, примирила бы меж собою то, с чем при жизни примириться было невозможно.

Разноцветные лоскуты, а посредине женщина. И ему некуда сегодня идти. Может быть, на площади караулят эсэсовцы, ждут, когда он выйдет? Может, и доктор Лобке не спит в эту ночь, соображает, как вернее избавиться от нежеланного свидетеля своего прошлого, забывая о том, что для того, чтобы избавиться от всех свидетелей, нужно заточить в концлагеря не одну сотню людей!

Выход один: превратиться в заправского бюргера, в этакого молодцеватого пивохлёба, в так называемого «настоящего мужчину», что стучит кружкой о стол, бахвалясь, горланит о международном положении Германии, наливается кровью, стараясь перекричать соседа по столу, дымит вонючим табаком, щиплет хозяйку за оголенный локоть. Вильгельм представил себе свое бледное, нервное лицо обрюзгшим и красным. Представил батареи пустых кружек вокруг себя... Что ж, голова у него крепка. Он попробует потягаться с завсегдатаями пивной хотя бы в этом.

— Маргарита, еще пива! — крикнул он.

— Ты много пьешь сегодня, Вильгельм,— заметила она.— Не следует пить так много.

Было уже поздно. Люди расходились. Остались только те, которые не боялись патрулей, зная такие ходы и выходы среди развалин, что и сам дьявол их там не обнаружит. Но и они допивали уже последние глотки. Людей становилось все меньше и меньше, лишь клубился под низким сводом едкий табачный дым да слышались еще разговоры, последний жаркий спор, одиночные возгласы.

Наконец все ушли.

Маргарита перетирала посуду. Вильгельм сидел за столиком, уставившись в пустую кружку. Пиво было отвратное, больше пить он уже не мог. Сейчас Маргарита вытрет последнюю кружку, погасит свет. Тогда он уйдет. Куда? Да просто подымется и уйдет. В ночь. Некогда он мечтал о такой возможности — подняться и уйти, куда ноги несут... Концлагерные провода огородили для него только жалкий клочочек земли. Четырехугольник неволи, четырехугольник страданий, четырехугольник смерти. Теперь вокруг пробуждалась жизнь. Буйная жизнь, как молодая зеленая травка, растущая из-под камней. Свобода у него была. Он мог идти куда угодно. А идти — некуда. Свобода оказалась непосильной тяжестью для его неокрепших плеч. Возможно, завтра он отыщет потерянную силу. Найдет товарищей. Завтра, но не сегодня. Сегодня его ждут одни развалины. Он был убежден, что за ним уже охотятся, что те подстерегают его до сих пор. Ждут только, пока он выйдет. Гнусное, мерзкое ощущение!

Маргарита вытерла последнюю кружку. Выключила свет в подвале, оставив одну лампочку возле буфета. Вильгельм не смотрел на нее. Смотрел в кружку. Старался заглянуть на самое дно, хотя знал, что ничего там не увидит, если даже ему и удалось бы просветить взглядом коричневую толщу пива. Маргарита медленно подошла к столику и села напротив Вильгельма. Хотела заглянуть ему в глаза, но увидела только кустистые брови, чистый лоб. Он прятал от нее свой взгляд. Зачем ей видеть то, что у него в глазах?

— Ты так ничего мне и не сказал, Вильгельм.

— Ничего...

— Что-нибудь случилось?

— На свете каждую минуту что-нибудь да случается.

— С Максом?

— Его забрали.

Она помолчала. Вильгельм сидел все так же недвижимо. Вздохнув, Маргарита спросила:

— Забрали? Я так и знала. Рано или поздно это должно было случиться.

Вильгельма поразило равнодушие ее голоса.

— Почему ты так считала?

Она не ответила. Снова искала его взгляд и, когда наконец глаза их встретились, тихо молвила:

— И ты... И у тебя тоже что-то... разве нет?

Она читала в его глазах, читала в душе — он был перед нею совсем беззащитный, он весь светился перед ней,— не стоило скрывать, да и мог ли он что-либо от нее скрыть?

— Да... и со мною тоже.

— Какие-нибудь неприятности?

— Да нет, просто...— Он заколебался, соображая, как получше изложить Маргарите то, что пережил сегодня, но ничего не нашел и сказал первое, что пришло в голову: — Просто они хотели меня убить.

Маргарита вскочила со стула. Сжатыми кулаками она оперлась о стол, приблизила к Вильгельму лицо, вглядывалась в него, словно в какое-то сокровище, утерянное, а затем вновь найденное, отняла свой сжатый кулак от стола, схватила руку Вильгельма, в которой он держал кружку.

— Кто — они?

Потоки неимоверной теплоты влились в Вильгельма сквозь эту женскую руку. Свет снова заколыхался перед его глазами, как в начале вечера. Вильгельм чувствовал, что теряет способность говорить складно, так, чтоб его поняли. Невнятный лепет вырвался из его уст:

— Ну, те... ты их должна знать... Что жили с нами в вилле-ротонде.

— Я не знаю их.

— Ну... давнишние знакомые Макса, вернее, господина Кауля, ведь он для нас отныне не Макс, а бывший тренер эсэсовских диверсантов. Учил, как убивать людей в темноте. Был инструктором убийства. А эти, ну, как тебе сказать... какие-то крупные, очевидно, эсэсовцы. Старые знакомые Макса, вернее, Кауля, то есть инструктора ночных убийств... Бандиты, короче говоря.

— Расскажи, расскажи мне все толком.

— А нечего и рассказывать.

Он смотрел на руку, лежавшую на его кисти, не мог оторвать от нее взгляда.