Вильгельм перешел в свою комнату, не раздеваясь сел в углу у окна, выходившего на пустырь, и тяжело задумался. Хаос не уменьшался. Наоборот, усиливался. Нацисты возвращались. Несмело, спорадически, скрываясь, но все же возвращались. Некоторые еще оставались в тени, некоторые притаились, готовые к прыжку, но все они уже знали, что рано или поздно вернутся, во всяком случае попытаются и сделают все возможное, чтобы вернуться. А он наивно считал, что обретет спокойствие, выйдя на свободу. Думал, что приступит к работе, начнет восстанавливать Германию. Как видно, спокойствие — удел мертвых. Удел живых — борьба.

В холле послышался шум. Чьи-то руки шарили по его двери, кто-то навалился на нее, пытаясь открыть. По привычке, выработанной у него за время жизни в одиночестве, Вильгельм, войдя в комнату, повернул ключ в замке.

— Эй, ты! А ну-ка, отвори! — раздался за дверью голос Шнайдера.

Вильгельм поднял голову. Что им надо от него?

— Что там такое? — спросил он, не поднимаясь с места.

— Отвори, коммунист, мы хотим с тобой поговорить,— взвизгнул Финк и расхохотался пьяно, каким-то истерическим смехом.

Вильгельм все еще не чуял опасности. Нервное напряжение сменилось апатией, какая-то непонятная расслабленность овладела им. Ему было донельзя обидно оттого, что так обманулся в Максе, что поверил ему, считал просто несчастным слепцом и не разглядел в нем врага, которым он оказался на самом деле. Обидно, что так страдал из-за Кауля, так летел домой, словно в опасности был родной брат. Обидно и то, что Маргарита совсем не замечала его, Вильгельма, явно симпатизируя Максу. Да она и не скрывала этого. Неужто она своим тонким женским чутьем не распознала в нем тренера убийц?

Обидно ему еще и потому, что оказался он в столь плохом обществе и, вместо того чтобы поговорить серьезно о безусловно важных обстоятельствах, вынужден слушать пьяные выкрики и дикие стуки в дверь.

— Эй ты, высокоидейная гнида! — ревели за дверью.— Отвори, а то кабы хуже не было!

Они затарабанили чем-то тяжелым, и Вильгельм наконец поднялся и подошел к двери.

— Прекратите! — крикнул он.— Прекратите сейчас же, а то я...

— А то что? — насмешливо переспросил Финк.— Может, ты поступишь так, как твой дружок Кауль? Или, может, прочитаешь нам марксистско-еврейский манифестик? Го-го! Отворяй, крематорное мясо! Мы тебе покажем, как ходить в полицию! Ты у нас запоешь!

Они были здорово пьяны и действительно собирались влезть к нему в комнату, чтобы... Вильгельм не мог поверить в то, что происходило. Это началось еще там, в магистратуре. Этот Лобке, бывший гестаповец Лобке,— в городской магистратуре, в отделе военной полиции! Теперь эти... Несомненно— они эсэсовцы. Или гестаповцы. Уж не ближайшие ли они пособники Лобке — пришла неожиданная догадка. А в сущности, какая теперь разница!

— Перестаньте!—сказал он,— Перестаньте, иначе я закричу!

— Го-го, он закричит! — За дверью послышался хохот.— Кричи, если можешь! Кричи, если кто-нибудь тебя услышит...

Они оглушительно тарабанили в дверь, колотили упорно и зло, и дверь начала поддаваться. Вильгельм огляделся. Оружия у него не было, не было даже порядочного ножа или палки, а у них, видимо, было оружие. Да и без оружия они управятся с ним, эти трое откормленных, опьяненных злобой и вином фашистов.

Он метнулся к окну, дрожащими руками отодвинул шпингалеты и рванул к себе раму. Она распахнулась легко и бесшумно. Вильгельм поглядел вниз — земля была совсем близко, темная земля, окутанная ночью и безмолвием. Он влез на окно, еще раз прислушался, как трещит дверь под ударами, и спрыгнул вниз.

Куда идти? Постоял в нерешительности. Вокруг лежали молчаливые развалины. Кромешная тьма окутывала небо и землю.

«Пойду к Маргарите,— решил Вильгельм.— Все равно... Что будет, то будет. Пойду к Маргарите».

ГЕРМАНИЯ, ГЕРМАНИЯ...

Словно тяжелым молотом ударил в уши шум.

Сизый дым, скрывающий лица. Кисловатый запах пива. Гул голосов. Темные спины. Машущие руки. Нервозность, почти исступленность. Головы, одурманенные пивными испарениями и бешеной потребностью спора... Такой представляли Германию за ее пределами. Пивным погребкам приписывали чуть ли не историческую роль. Связывалось с ними зарождение всех безумнейших идей и чувств. Пивные испарения окутывали призрачным облаком еще Фридриха, когда он сидел в своем Сан-Суси, играл на флейте и посылал прусские полки терзать Европу. А разве не пропахли ячменным варевом усы Бисмарка? И разве не знал весь мир того мюнхенского погребка — Мюнхенбрауэнкеллер, из которого, точно прокисшая брага из чана, с бульканьем и смрадом выплеснулась на Германию и на весь мир ядовитая жидкость фашизма?

Вильгельм нерешительно остановился на скользких ступенях. После того, что произошло сегодня, после всех событий в душе его неожиданно зародилось отвращение к этому пивному смраду, хотя знал, что это жизнь, что вместе с беспорядочным гомоном, дымом и пивным духом волнами на него наплывало человеческое тепло. И, вопреки отвращению, зрелище этих полных энергии и решимости людей было не-измеримо приятнее, чем картины мертвой пустоты там, наверху, в разрушенном до основания городе. Да и наконец,— и это самое главное — здесь находилась Маргарита, к которой он, собственно, и шел, у которой стремился найти успокоение. Но, несмотря на все это, он с трудом преодолевал только что возникшее чувство.

Неужто снова в таких пивнушках начнут наклевываться чахлые идеи исключительности и необычайной исторической судьбы Германии? Неужели вновь воскреснет в этой шампиньонной плесени образ Германии с мечом и щитом в руках, как на громадной статуе над Рейном, уничтоженной во время войны? Неужели вновь вытащат на свет божий утопленную на дне глубоких пивных кружек бессмысленную идейку о том, что Европа пришла в упадок благодаря Германии и возвеличиться сможет тоже только благодаря Германии?

Запах пива, дым, разогретые тела — все это как бы превращалось в некое ядовитое облако. Вильгельм еще с минуту постоял на ступеньках. Там, наверху, оставил только самое плохое; здесь, внизу, не знал, что найдет. Первое чувство могло быть обманчивым, человеку свойственно ошибаться.

Набрался духу и нырнул в это облако. Знал, что по ту сторону — Маргарита, и это придало решимости. Шел, как слепой. Натыкался на столики, толкал людей. Его поругивали беззлобно, как-то даже ласково смеялись, враждебности вокруг и в помине не было — первые опасения оказались неосновательными.

Столик, за которым они всегда сидели с Максом, свободен. Столик этот стоял ближе других к стойке Маргариты. Отсюда Вильгельм видел Маргариту сквозь любой дым. Увидел ее и теперь. Маргарита наливала пиво. Одной рукой подставляла под струю опорожненную посуду, другой — ловко ставила уже наполненные кружки на кружочки, ровными рядами разложенные на большом подносе. Вильгельм вспомнил, что, будучи еще совсем молодым, он коллекционировал такие кружочки-подставки. Насобирал их порядочно... Тогда он гордился этой своей коллекцией. А сейчас стало совестно. На что только не тратишь свое время и силы!

Не было ли такой же пустой тратой времени и это его сидение здесь? Зачем он пришел сюда? Что ему надо от этой молодой, полной сил женщины?

Смотрел на ее руки. Оголенные по локоть, сильные руки. Снова мысли его перескочили на эту надрейнскую статую Германии... Видел ее давно, во время своего путешествия по Рейну. Кажется, у статуи тоже были оголенные руки. И такие же точно женственно-полные, красиво округленные и в то же время сильные руки завоевательницы. Но Маргарита не имела ничего от воительницы. И не могла иметь. В Маргарите угадывались неисчерпаемые запасы нежности. Счастлив будет тот, на кого хлынет ливень этой нежности.

Маргарита увидела Вильгельма. Она заставила поднос кружками, ловко подхватила его на согнутую в локте руку и понесла над плечом, не касаясь его, покачиваясь на высоких бедрах, шурша своей фалдистой юбкой. Около столика Вильгельма она остановилась, правая ее рука описала в воздухе полукруг, подняла одну кружку и перенесла ее с кружочка на стол. Вильгельм проследил за рукой и механически подумал, что подставки на подносе не нужны. Достаточно тех, что на столе. А на подносе можно было носить кружки и так. Было бы удобнее.