Лобке выпрямился за столом. Энергичным движением выбросил вперед руку:
— Я прошу вас оставить помещение! Вы просто мелкий дебошир!
Вильгельм подошел к американцу, который теребил теперь уже телефонную трубку, и указал на Лобке:
— Послушайте, офицер,— взволнованно произнес он.— Вы держите у себя фашиста! Это враг Германии.
— I do not understand[63],— развел руками американец.
— Вы обязаны его арестовать. Немедленно арестовать!
— I do not understand.
Стоило ли терять время? Вильгельм бросился вон из комнаты. Теперь у него все основания идти к бургомистру. Не просто дело, не эстетические проблемы его волнуют — он хочет задать бургомистру вопрос: по какому праву в магистрате вновь засели нацисты? Разве не было войны, не было разгрома гитлеровской машины, не было победы? Разве люди не умирали на Западе и на Востоке во имя уничтожения фашизма? Неужто ветер развеивал над Германией пепел из крематориев для того, чтобы в уютных кабинетах снова рассиживались те, по чьим приказаниям строили эти крематории и сжигали в них людей? Чтобы они снова распоряжались судьбами людей в Германии? Да что ж это такое! Преступление или недоразумение? Или просто неведение?
Бургомистра на месте не оказалось. Его сегодня вообще не будет, сказали Вильгельму. Он уехал на встречу с епископом. У бургомистра дела не только земные, но и небесные...
Вильгельм вернулся в комнату, где оставил инструменты. Стол доктора Лобке был пуст. Самого Лобке и след простыл. Голая блестящая поверхность стола — и все.
Американец вынул карманное зеркальце и внимательно рассматривал свои зубы.
— О’кей! — усмехнулся он, увидя Вильгельма.
Монтер взялся за работу. «Все равно этот фашист вернется,— решил он.— Я от него так просто не отступлюсь. Что-нибудь да придумаю».
Но Лобке в магистрат так и не вернулся. Вильгельм закончил работу, переоделся и по дороге домой решил заглянуть к Маргарите, где просиживал теперь целыми днями Макс, не рискуя днем появляться на вилле-ротонде.
Макса в пивной не оказалось. Маргарита, улыбаясь сочными губами и шурша широкой юбкой, разносила пиво. Щеки Маргариты поражали своей свежестью. Глядя на эти щеки, забывалось, что на свете была война, что смерть косила вокруг, что ты и сам полуживой, едва вырвался из-за колючей проволоки. Забывалось и о том, что наверху площадь лежит в развалинах, что в них весь город и вся Германия вообще. Белозубая улыбка, свежие щеки и голос — глубокий и чистый,— такие голоса, пожалуй, способны воскрешать мертвых. Вильгельм понимал Макса, ах как хорошо понимал. Теперь и он начинал забывать, что ему, собственно, сорок лет. Ощущал всего лишь двадцать восемь, ровно столько, сколько было тогда, когда бросили его в концлагерь. Теперь он тоже мог бы сидеть здесь часами и глядеть на эти нежные щеки, вслушиваться в этот дивный голос, вдыхать запах сильного тела Маргариты...
Макса не оказалось. И в голосе женщины чувствовалась взволнованность. Глаза смотрели весело, как всегда, но тень беспокойства залегла в их уголках.
Не потому ли, что не было Макса?
А станет ли тревожиться Маргарита, если не будет его, Вильгельма? Окутает ли печаль эти прекрасные глаза? Но пока что есть он, а Макса нет.
— Его куда-то вызвали,— шепотом сообщила Маргарита.— Пришли сюда и вызвали. Больше он не возвращался. Его никто никогда не вызывал отсюда после того, как закончилась война. Никто не приходил к нему, кроме тебя.
— Я пойду поищу его. Возможно, он дома, в вилле-ротонде,— сказал Вильгельм.— Я зашел к тебе прямо с работы, дома я не был. Может быть, он дома, он иногда любит посидеть один в своей комнате перед заходом солнца.
Но сам не верил своим словам, предчувствуя недоброе; хотел только, чтобы поверила в них Маргарита. Пусть даже она волнуется о Максе, а о нем никогда не будет волноваться — все равно приятно утешить такую женщину. От этого получаешь даже какое-то удовольствие. Небольшое, конечно, но все равно удовольствие.
Вильгельм допил пиво и вышел из подвальчика. Он поспешил, почти побежал домой напрямик, не разбирая дороги. Двенадцать лет ежечасного ожидания смерти выработали в нем сложный механизм предчувствия. Механизм действовал почти безотказно. Он своевременно подавал сигналы о близкой опасности; отчаянные, как сирены воздушной тревоги, сигналы всегда раздавались в подсознании Вильгельма тогда, когда ему или его товарищам угрожала нежданная опасность. Сложный душевный механизм обладал одним лишь недостатком: он был настроен только на плохое, на опасность, на угрозу. Возможно, это было потому, что в жизни Вильгельма за эти двенадцать лет отсутствовала радость, а возможно, потому, что радость вообще принадлежала другим. Даже тогда, когда заключенные узнали о победе советских войск под Сталинградом, это скорее касалось тех, кто находился по ту сторону колючей проволоки. Ведь у узников концлагеря слишком мало было надежды выжить даже после Сталинграда.
Сегодня все его нутро заполнено дикими сигналами опасности. Вильгельм бежал к вилле-ротонде, а сам уже знал, что бежит напрасно, что не успеет, что там что-то уже произошло без него.
В центральном холле, вальяжно развалившись в кресле, сидел Финк и скалил в смехе свои острые зубы.
— Ах, ах,— сказал он, увидя монтера,— вашего дружочка зацапали наконец! Весьма сожалели, что не застали вас. Обещали наведаться еще разок. Проверить, где и при каких обстоятельствах вы подружились с господином Каулем, бывшим эсэсовцем Максом Каулем. Вполне возможно, что вы тоже эсэсовец, а не антифашист, за которого себя выдаете? Все может быть в этом безумном мире, господин так называемый антифашист!
— Макса забрали? Кто его забрал? Когда? Куда?
— Американцы. Военная полиция. Им сказали, что в вилле-ротонде живет опасный преступник. Ах, вы не знаете, чем занимался ваш друг во время войны? Он учил эсэсовских диверсантов приемам борьбы в условиях абсолютной темноты. Он сам мог безоружный, в полной тьме, расправиться с десятью. А будь у него оружие! Ого-го! Он умел вогнать очередь из автомата прямо в рот, слыша ваше дыхание на десятиметровом расстоянии! Он умел прицелиться ножом в ваше сердце, не касаясь груди, нацелиться под самой плотной одеждой — он слышал биение сердца! Это был непревзойденный специалист своего дела. Ему присылали учеников из самого Берлина! Го-го! Господин Кауль знал себе цену...
— Не может этого быть,— невольно веря словам Финка, прошептал Вильгельм.— Неужели даже слепые... неужели даже слепые зверели и переставали быть людьми в этой стране? Боже правый!
Финк поднялся с кресла и, покачиваясь на тонких ногах, пошел в комнату, где сидели бородатый Лаш и Шнайдер. Финк, видимо, был пьян, и Вильгельм старался себя уверить, что тот спьяна болтает всякую ересь шутки ради. Он бросился в комнату Макса, распахнул дверь — в комнате все было выворочено, перевернуто, опрокинуто, словно здесь кто-то с кем-то дрался долго и отчаянно. Разбитая посуда, сломанные стулья, разорванная скатерть на столе, продавленное кресло, будто на него прыгали сверху в сапожищах, кованных железом. Выходит, Финк сказал правду.
Но откуда американцы пронюхали о прошлом Макса? И почему они забрали только его и оставили на свободе этих явно подозрительных типов, живших с ним бок о бок в вилле-ротонде? Тем более что эти трое, по-видимому, знали кое-что о Максе. Во всяком случае, знал Шнайдер, которого Макс явно боялся. Тогда, в тот вечер, когда Макс расшвырял их, как слепых щенков, Шнайдер сказал ему: «Я приводил к вам заказчиков». Если Макс действительно учил эсэсовцев, то, выходит, Шнайдер приводил к нему учеников? Тогда почему же не забрали и Шнайдера?
И вдруг он ударил себя по лбу. Как он мог забыть? Лобке! Это все дело его рук! Ведь он записал адрес виллы. Знает он или нет этих троих, но он, вероятно, сразу учуял, что это птицы такого же полета, как сам он, и решил как можно скорее их выручить. Слепого принесли в жертву. Он уже никому теперь не нужен. Диверсантов нынче нет, людей в бомбоубежище водить незачем. А знает этот слепой, пожалуй, немало. Не проще ли избавиться от него?
