Нет! Он обрадовался тому, что представляется возможность увидеть бургомистра и как бы невзначай сказать ему то, что о нем думает он, Вильгельм, что думают о нем простые честные люди.

Он попортит ему благодушие!

Он спросит, почему не отказался от предложения американцев, почему вернулся на пост, которого не заслужил своим поведением? Потребует ответа, почему, уже став бургомистром, опять чего-то ждет, опять ничего не делает, как не делал двенадцать лет, сидя на своей вилле в Рендорфе? Узнает, известно ли ему, что делается в городе, и считает ли он, что так и должно быть.

Германию поглощает хаос. Чем дальше — он становится все больше, все глубже. Люди буквально умирают с голоду. Доведенные до отчаяния, выходят на улицы после комендантского часа специально для того, чтоб их арестовал американский патруль и отправил в концлагерь в Дельбрюке, где держат эсэсовцев и где, по крайней мере, дают каждый день хлеб и суп. В городе кражи, спекуляции, разврат. Продают дочерей, жен, сестер. Голод властвует, как в Индии. Настанет зима — начнутся холода. У людей нет ни угля, ни брикета, ни полена дров... Город умрет от голода и холода. А что предпринял бургомистр во избежание всех этих бед?

Подумал ли он о работе для тех, кто вернулся из лагерей, кто пришел с войны? Замолвил ли он хотя бы слово о своем народе перед американцами? Сделал ли что-нибудь, кроме расчистки тех улиц, по которым ездят американские машины?

Бургомистр служил декорацией на своем посту; посещал приемы американцев, ездил по городу на американском «джипе» под охраной американцев, откровенно радовался своему возвращению из небытия, своему неожиданному взлету из самых что ни на есть низин жизни на вершину ее.

Сейчас он испортит ему эту радость.

Только бы ничто не помешало встрече! Он мыслит себе этакий непринужденный разговор простого рабочего человека, монтера, разговор с главой города, разговор, в котором невольно скрестились бы мечи двух политических противников — коммуниста и антикоммуниста.

В Кельне готовится съезд западно-немецкой компартии. Это должен быть съезд, который бы восстановил компартию, разгромленную двенадцать лет назад фашистами. Ее разгромили, но она не умерла. Те, кто выжил, кто уцелел, возвращались теперь и сразу включались в борьбу против таких, как Аденауэр, против людей, которым судьба немецкого народа была глубоко безразлична.

Что ж, на своем съезде они скажут об этом во всеуслышание, а пока что Вильгельм выскажет это прямо в лицо бургомистру. Выскажет как человек человеку, как гражданин гражданину.

Он собьет спесь со старого бургомистра, он омрачит ему радость!

Но все вышло совсем не так, как он предполагал. Его провели не в кабинет бургомистра, а в комнату, где сидели двое — американец из военной полиции и штатский, по всей вероятности немец. Этот немец, выставив макушку с редкими и тщательно зачесанными волосами, что-то быстро писал. Американец сидел за столом, вертя в руках какую-то безделушку, и молча смотрел на монтера, а немец писал, нанизывая буквы одну на другую, сплетал их в длинные цепочки и растягивал эти цепочки по листу бумаги. Он так углубился в свою работу, что даже не поднял головы и не поглядел на прибывшего, а только кивнул головой и, не замедляя бега руки, скользящей по бумаге, сказал тихим, вежливым, уж чересчур вежливым голосом:

— У нас тут временная проводка — это никуда не годится, сделайте фундаментальнее и внутреннюю, чтобы было понадежнее. Так будет эстетичнее. Не станем же мы работать в таком бараке!

Насчет барака немец, конечно, явно преувеличил, но Вильгельму пришлась по душе хозяйственная жилка чиновника. Он одобрил мысленно работоспособность немца и обуревающий его пыл, с которым он штурмовал бумагу. Хоть здесь, хоть в этой комнате магистрата, что-то делалось!

Вильгельм разложил инструменты, осмотрел проводку и приступил к работе. А немец все писал, шелестел пером, словно мышь в углу, и не подымал головы от стола.

Тогда у Вильгельма внезапно возникла идея рассказать чиновнику про их виллу-ротонду. Поведать о трех таинственных пришельцах, которые с первой же ночи терроризируют слепого Макса, угрожают ему, тянут с него деньги, забрали все имеющиеся у него продовольственные запасы. Двое из них — здоровяк с бородой и мордатый Шнайдер — не выходят из виллы даже по ночам, а тот, что помоложе, мотается по городу, очевидно занимается спекуляцией, так как приносит домой американские сигареты, продукты, выпивку... Тогда они напиваются и выгоняют Макса и его, Вильгельма, из виллы, угрожают им, бахвалятся своими связями с американцами. Пускай полиция проверит, что они за люди. Вполне вероятно, что это какие-то важные шишки, замаскированные фашисты, скрывающиеся от справедливого возмездия.

— Могу ли я рассказать вам одну вещь? — не прекращая работы, обратился к чиновнику Вильгельм.

— Если это входит в мою компетенцию,— сказал немец,— почему же нет?

Но писанины своей не отложил, головы не поднял.

— История эта несколько загадочна, но, наверно, вам теперь приходится ежедневно иметь дело с загадочными историями,— сказал Вильгельм.— Я живу в Ниппесе. Бывшая Альтендорфштрассе. Собственно говоря, улицы теперь нет, нет и домов. Осталось лишь одно строение. Его называют вилла-ротонда.

— Да, да, вилла-ротонда,— чиновник пододвинул к себе новый лист бумаги и стал записывать.

— Владелец этой виллы — слепой. Бывший боксер. На мой взгляд, неплохой парень. Он дал мне пристанище, когда я вернулся из концлагеря.

— Так, так. Вы вернулись из концлагеря.

— Однажды ночью туда внезапно ворвались трое неизвестных. Они ведут себя довольно нагло, терроризируют хозяина... Порядочно времени они уже находятся там... Надо бы проверить их. А вдруг это нацисты? Один из них Шнайдер. Другой, с бородой, как у Льва Толстого, называет себя...

— Шнайдер? — чиновник наконец поднял голову. Вильгельм увидел узкие, плотно сжатые губы, водянистые глаза, мясистые щеки.

У него из рук выпал молоток. Если б было куда попятиться, Вильгельм попятился бы, но позади него — стена. Он потер себе лоб согнутой в локте левой рукой, потер просто рукавом спецовки, как бы желая отогнать привидение. Но привидение не исчезало. Водянистые глаза светились, словно гнилые болотные огни, мясистые щеки свисали с холодной наглостью, губы надменно сжимались, чтобы подчеркнуть значимость их обладателя.

— Господин Лобке! — воскликнул вне себя Вильгельм.

Чиновник и глазом не моргнул.

— Господин Лобке! — повторил почти в отчаянии Вильгельм.

— Вы не сказали мне ничего нового,— произнес чиновник.— Да, я Лобке. Но какую это имеет связь с той историей о вилле-ротонде в Ниппесе?

— Никакой. Но зато есть связь между нами!Не могли бы вы припомнить Вильгельма Вейхса? Я помогу вам. Берлин... Помещение на Принцальбертштрассе, комната двести тридцать семь. Арестованный Вильгельм Вейхс. Обвиняется в государственной измене. Коммунист. Двадцать восемь лет. Электрик-монтер. Вы ничего не помните, доктор Лобке? Государственный советник Лобке, следователь по особо важным делам. Вы до сих пор так ничего и не вспомнили?

На лице с мясистыми щеками не дрогнул ни один мускул.

— Охотно верю вам, доктор Лобке, что вы не помните меня,— уже овладевая собой, спокойно продолжал Вильгельм.— Трудно, конечно, припомнить то, что происходило двенадцать лет назад. Во-первых, таких, как я, прошло перед вами великое множество, а во-вторых, мало ли что еще вы делали после этого... Разве я говорю неправду, доктор Лобке? Неужели вы забыли свою сакраментальную фразу: «Подпишите. Не подпишете — последствия обычные». Подписавшего заранее заготовленный вами протокол, где все от начала до конца было клеветой, сразу же ждала виселица. Отказавшийся подписать попадал в концлагерь. Это и называлось обычными последствиями. Я не подписал и двенадцать лет испытывал на собственной шкуре, что такое «обычные последствия». Неужели вас не мучила совесть, доктор Лобке?

Теперь вы вон куда забрались. Я должен идти и рассказывать о нацистах, скрывающихся от справедливой кары, такому же нацисту, как они сами, а то и того хуже. По какому праву вы засели здесь, доктор Лобке?