Недаром в известном нам письме, в котором Гоголь сообщал о своём желании служить на поприще юстиции и бороться с неправосудием, он прибавлял: "Два года занимался я постоянно изучением прав других народов и естественных, как основных для всех, законов…" "Два года" — это как раз с того времени, как естественное право стал читать Белоусов.

Однако вольные мысли в лекционных курсах и гуманное обращение с гимназистами не прошли для профессора безнаказанными. Белоусов не был революционером или заговорщиком. Но в атмосфере, когда ещё свежа была память о восстании декабристов, любое отступление от шаблона, любые проблески самостоятельности казались властям крамолой. И всегда находились люди, готовые подогреть настроения подозрительности и страха.

В Гимназии такую роль принял на себя М. В. Билевич, старший профессор юридических наук, один из тех бездарных преподавателей, которых Гоголь называл "школярами". Билевич имел основание для личной вражды к Белоусову, тоже юристу по специальности, преподававшему свой предмет гораздо успешнее, чем "старший профессор". В мае 1827 года Билевич подал в педагогический совет рапорт о том, что он "приметил у некоторых гимназистов" признаки вольнодумства, а последние явно проистекают от ложного преподавания естественного права. Белоусов, — прибавлял доноситель, — читает свой курс не по предписанным пособиям, а "по своим запискам".

И заварилась история, получившая название "дела о вольнодумстве". Профессура раскололась: с одной стороны — преподаватели, сочувствовавшие Белоусову: К. В. Шапалинский, И. Я. Ландражин, Ф. О. Зингер; с другой стороны — мелкие завистники, педанты и ретрограды: тот же Билевич, профессор русской словесности П. И. Никольский.

Началось следствие по "делу о вольнодумстве", и к допросу привлекали гимназистов. 3-го ноября в Конференцию (совет преподавателей) призвали Гоголя, и тот, согласно протоколу допроса, заявил, что свои объяснения Белоусов "делал по книге". Это значит, что Гоголь дал показания в пользу преследуемого профессора, стараясь оградить его от обвинений.

Увы, ни Гоголю, ни другим доброжелателям помочь Белоусову не удалось. Дело о вольнодумстве закончилось решительным разгромом передовой профессуры: Белоусов, Шапалинский, Ландражин, Зингер были уволены, а сама Гимназия преобразована в Лицей со специальным физико-математическим направлением. Произошло это несколько позднее, когда Гоголь уже оставил Нежин, но готовящаяся расправа, резко изменившаяся атмосфера отравила ему последние месяцы учения.

Поэтому, вероятно, Гоголь никогда не вспоминал тепло Гимназию. Вспоминал свою молодость, свою "юность", свою "свежесть", но не Гимназию как таковую.

Из преподавателей сердечно отзывался о Белоусове, сохранил с ним дружбу, встречался с ним, будучи уже известным писателем. А о нежинской профессуре в целом выразился энергично: "тамошние профессора больши́е бестии…"

Первые разочарования. Новые планы. Перемены. "Всё это так необыкновенно в нашей нынешней литературе". В дружеском кругу и за его пределами.

В июле 1828 г. Гоголь закончил Гимназию. Лето провёл в родных местах, в Васильевке. А в декабре, горя нетерпением, направился в Петербург. Ехал он вместе с другим выпускником Гимназии, своим близким другом А. С. Данилевским.

В гоголевской повести "Ночь перед Рождеством" рассказывается о том, как Вакула, молодой кузнец из Диканьки, попадает в Петербург.

"Боже мой! стук, гром, блеск; по обеим сторонам громоздятся четырёхэтажные стены; стук копыт коня, звук колеса отзывались громом и отдавались с четырёх сторон; домы росли и будто подымались из земли на каждом шагу; мосты дрожали; кареты летали; извозчики, форейторы* кричали, снег свистел под тысячью летящих со всех сторон саней; пешеходы жались и теснились под домами, унизанными плошками*, и огромные тени их мелькали по стенам, досягая головою труб и крыш. С изумлением оглядывался кузнец на все стороны".

Так, вероятно, с изумлением и трепетом смотрел на всё происходящее вокруг и Гоголь. Недавно ещё его окружали провинциальная дремота, тишь и спокойствие, а тут вдруг он попал в водоворот столичной жизни. Чувство растерянности, испытанное Вакулой, передаёт и гоголевское первое впечатление от столицы. Совпадает, кстати, и то, что и Гоголь и его герой впервые увидели Петербург в разгар зимы.

Потом на эти впечатления наслоились другие. Петербург повернулся Гоголю другой стороной — дневной, будничной, прозаической. Эту сторону он увидел тогда, когда в поисках службы присмотрелся к чиновникам, мелким, средним и крупным, и к прочему столичному люду. Потрясение Гоголя было столь сильным, что он долго не мог заставить себя написать домой письмо.

Наконец, взялся за перо. И письмо начал признанием: "…Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал… и слухи, которые распускали другие о нём, также лживы".

Спустя четыре месяца Гоголь в состоянии дать отчёт, в чём особенность Петербурга. Оказывается, особенность в том, что нет никакой яркой особенности. "Каждая столица вообще характеризуется своим народом, набрасывающим на неё печать национальности, на Петербурге же нет никакого характера… Тишина в нём необыкновенная, никакой дух не блестит в народе, все служащие да должностные, все толкуют о своих департаментах* да коллегиях*, всё подавлено, всё погрязло в бездельных ничтожных трудах, в которых бесплодно издерживается жизнь их".

Словом, петербуржцы оказались такими же обывателями, что и нежинцы. Только ещё заметнее в столице мелочность и своекорыстие, всеобщая обезличенность, дух чинопочитания. Горькое разочарование Гоголя отзовётся позднее в иронически-витиеватой фразе "Повести о капитане Копейкине" ("Мёртвые души"): "…очутился вдруг в столице, которой подобной, так сказать, нет в мире!"

Несмотря на то, что у Гоголя было рекомендательное письмо Д. П. Трощинско-го к крупному петербургскому чиновнику Л. И. Голенищеву-Кутузову, устроиться на службу никак не удавалось. Лишь через год после приезда смог он найти скромное место в одном департаменте.

А до этого вёл жизнь столичного бедняка-горемыки, изживая скудные домашние запасы и субсидии богатых родственников Трощинских. И без обеда случалось ему сиживать, и в лёгкой одежонке пробираться сквозь петербургскую стужу или изморось.

Несколько раз Гоголь переезжал с одной квартиры на другую. Вначале вместе с Данилевским жил на Гороховой улице в доме Галыбина, потом на Екатерининском канале в доме Трута. К весне 1829 года поселился на Большой Мещанской, в обширном доме на четвёртом этаже.

Кругом простой, ремесленный люд: портные, сапожники, красильщики, склеиватель битой посуды… Есть и кой-какие заведения: мелочная и табачная лавка, кондитерская, магазин сбережения зимнего платья.

Но в эти дни горьких разочарований, мытарств и безуспешных попыток устроиться на службу Гоголь обнаружил необыкновенное упорство и железную силу характера. "… Если бы втрое, вчетверо, всотеро раз было более нужд, и тогда они бы не поколебали меня и не остановили меня на моей дороге", — пишет он матери.

Собственно единой "дороги" теперь у Гоголя нет, она разветвляется на несколько тропинок, и на каждой из них решается он попытать счастье.

В Гимназии Гоголь завоевал признание и как литератор, и как автор. Неудивительно, что и в Петербурге он хочет попробовать себя и на том и на другом поприще.

В начале 1829 года в журнале "Сын отечества и Северный архив" появилось стихотворение "Италия". Это анонимное произведение, по-видимому, было написано Гоголем. Если это так, то публикация стихотворения явилась его литературным дебютом.