Вопреки опасениям пасечника Рудого Панька, "Вечера́" с самого начала вызвали интерес и одобрение. Первыми ценителями книги оказались её наборщики. "Только что я просунулся в двери, — рассказывал Гоголь Пушкину, — наборщики, завидя меня, давай каждый фиркать и прыскать себе в руку, отворотившись к стенке. Это меня несколько удивило. Я к фактору*, и он после некоторых ловких уклонений наконец сказал, что "штучки, которые изволили прислать из Павловска для печатания, оченно до чрезвычайности забавны и наборщикам принесли большую забаву". Из этого я заключил, что я писатель совершенно во вкусе черни".

Пушкин пересказал этот эпизод в своём печатном отзыве о книге (который мы уже цитировали) и прибавил: "Мольер* и Фильдинг, вероятно, были бы рады рассмешить своих наборщиков".

Но не только "чернь" — и образованнейшие люди своего времени восхищались книгой. Писатель, критик и философ В. Ф. Одоевский писал своему другу: "На сих днях вышли "Вечера на хуторе…" Они, говорят, написаны молодым человеком, по имени Гоголем, в котором я предвижу большой талант: ты не можешь себе представить, как его повести выше и по вымыслу, и по рассказу, и по слогу всего того, что доныне издавали под названием русских романов".

"Выше" других прозаических произведений поставил "Вечера" не один Одоевский*.

Известный в своё время писатель В. Ушаков посвятил свою книгу "Досуги инвалида" (ц.1, М., 1832) "диканьскому пасечнику Рудо́му Паньку́", а в предисловии объяснял мотивы своего решения: "Повести… посвящены вам, почтеннейший Панько, яко* умнейшему из всех малороссийских, да едва ли и не великороссийских рассказчиков*! Читайте на здоровье. Но не взыщите. Я не могу писать так умно, как вы пишете".

Критика, вслед за Пушкиным, тоже отозвалась о книге похвально.

Это был успех. Больше того — это была слава. Подобно Байрону, Гоголь мог бы сказать, что он в несколько часов или, по крайней мере, дней стал знаменитым.

Следует напомнить, что писатель, которого признавали умнейшим из всех русских рассказчиков, едва только вышел из юношеского возраста. Гоголю не исполнилось ещё и двадцати трёх лет.

Положение Гоголя упрочивается; он уже не так стеснён в средствах. Просьбы к матери о присылке денег становятся всё реже. А в марте 1832 года он и сам посылает домой 500 рублей — к свадьбе сестры Марии.

Помимо литературных гонораров у Гоголя появился и другой источник дохода. К весне 1831 года при содействии Плетнёва он получает место учителя истории в Патриотическом институте благородных девиц. Одновременно он даёт частные уроки в аристократических домах — П. И. Балабина, Н. М. Лонгинова, А. В. Васильчикова.

Всё это меняет его распорядок дня, высвобождает время для занятий, для творчества. "…Вместо мучительного сидения по целым утрам, вместо 42-х часов в неделю, я занимаю теперь 6…"

Живёт теперь Гоголь (с августа 1831 года) на Офицерской улице в доме Бруста, позднее, в октябре следующего года, поселяется в Новом переулке в доме Демута-Малиновско-го и, наконец, летом 1833 года переезжает в свою последнюю петербургскую квартиру на Малую Морскую, в дом Лепеня (теперь улица Гоголя, д. 17).

Здесь Гоголя навещал П. В. Анненков*, впоследствии — известный писатель и критик, автор прекрасных воспоминаний о литературной жизни 40—60-х годов прошлого века.

"…Я живо помню тёмную лестницу квартиры, — рассказывает Анненков, — маленькую переднюю с перегородкой, небольшую спальню, где он разливал чай своим гостям, и другую комнату, попросторнее, с простым диваном у стены, большим столом у окна, заваленным книгами, и письменным бюро возле него".

На Малую Морскую Анненкова привело желание увидеть новую литературную знаменитость: познакомился он с Гоголем после выхода "Вечеров на хуторе близ Диканьки" и пополнил собою то общество молодых людей, которые группировались вокруг писателя и нередко проводили время в его тесной квартирке.

Составляли этот круг питомцы Нежинской гимназии — или, как называл их Гоголь, однокорытники*. В первой половине 30-х годов в Петербурге их собралось довольно много: помимо ближайших друзей писателя Данилевского и Прокоповича, ещё И. Г. Пащенко, П. Г. Редкин (будущий профессор-юрист), А. А. Божко (кстати, родственник профессора Белоусова) и другие.

Гоголь держался с ними свободно и легко; те, в свою очередь, не скрывали "откровенного энтузиазма", возбуждённого его литературными успехами. По выражению Анненкова, Гоголь входил в "безвестный" и, так сказать, уединённый круг своих приятелей с тем, чтобы душевно успокоиться, остыть от напряжения вседневных дел. Ведь за чертою круга была борьба, нужно было прокладывать себе дорогу всеми усилиями ума, таланта, не исключая хитрости и сноровки. Здесь же царила простая, почти патриархальная атмосфера, дружеское расположение людей, которые смотрели на Гоголя с обожанием.

Его высказывания и замечания отличались глубиной, оригинальностью, порою остротой. Гоголь позволял себе смелые шутки насчёт сильных мира сего; вообще был настроен весьма либерально. "В эту эпоху Гоголь был наклонен скорее к оправданию разрыва с прошлым и нововводительству… чем к пояснению старого или к искусственному оживлению его".

Ещё в Гимназии, давая волю своему остроумию, Гоголь снабдил приятелей множеством метких прозвищ. Картина эта повторилась в Петербурге, только прозвища в соответствии с занятиями Гоголя получили так сказать литературное направление. "…Он дал всем своим товарищам по нежинскому лицею и их приятелям прозвища, украсив их именами знаменитых французских писателей, которыми тогда восхищался весь Петербург. Тут были Гюго*, Александр Дюма*, Бальзак* и даже один скромный приятель… именовался София Ге*. Не знаю, почему, — прибавляет Анненков, — я получил титул Жюль Жанена*, под которым и состоял до конца".

Прозвища определялись какими-то комическими ассоциациями, которые для нас уже неуловимы. Но помимо них, действовал и простой комический закон "от противного": русские превращались во французов, скромные и неизвестные — в знаменитых, мужчина — в женщину.

Несмотря на ореол славы, и он, Гоголь, не раз давал повод к насмешке и шутке. Странные противоречия уживались в этом человеке! Имел он, например, склонность к франтовству, заботился о том, чтобы фрак был наимоднейший (вспомним поручение, данное ещё накануне приезда в Петербург Высоцкому). В то же время знакомым бросалась в глаза его неряшливость и небрежность в одежде.

Однажды он сбрил себе волосы, чтобы они лучше росли, и надел парик. Но из-под парика выглядывали клочки ваты, которые он подкладывал под пружины. А из-за галстука торчали белые тесёмки…

Вне же привычного круга Гоголь ещё чаще впадал в какую-либо неловкость, стушёвывался*. И это при огромной уверенности в себе и постоянной внутренней сосредоточении ности и целеустремлённости. Нужно было видеть, как Гоголь своей суетливой, мелкой походкой, петушком*, пробирается вдоль высоких домов, как он кутается в шинель, спасаясь от досаждавших ему петербургской сырости и морозов… Нужно было увидеть всё это, чтобы улыбнуться и почувствовать в душе горький укол жалости. А может быть, и сказать словами Гоголя из "Невского проспекта": "Не правда ли, странное явление? Художник петербургский! Художник в земле снегов, художник в стране финнов, где всё мокро, гладко, ровно, бледно, серо, туманно".

Пути-дороги. "Боже, сколько кризисов!". "Миргород нарочито невеликий…". "О, не верьте этому Невскому проспекту". "Выпытать дух минувшего века…". "Глава литературы, глава поэтов".