Так видится Гоголю его путь — путь постепенного освобождения от всего стесняющего и лишнего и сосредоточения на главном. Вначале он бросил чиновничью службу, потом преподавательскую — в Патриотическом институте и в университете. Теперь настал черёд Петербурга и общества близких Гоголю людей, то есть пушкинского круга. Всё должно быть подчинено "одной страсти", одному замыслу…

С кем же собирался Гоголь "обсудить" своё новое творение и пути и способы его создания? Как всегда — только с самим собой. Другим оставалось лишь по намёкам и случайным фразам догадываться о том, что происходило в его сознании.

"Отсутствие моё, вероятно, продолжится на несколько лет", — сообщал Гоголь в первом же письме с дороги, 28 июня 1836 года, письме, адресованном В. А. Жуковскому. Продолжительность срока, да и сама его неопределённость говорили о трудоёмкости поставленной задачи.

В Гоголе происходит заметное изменение душевного настроя. Но странное дело! — в этом изменении словно узнаётся что-то знакомое, звучат ноты, возникшие в юношеские годы. "Клянусь, я что-то сделаю, чего не делает обыкновенный человек. Львиную силу чувствую в душе своей", — говорит Гоголь в упомянутом письме к Жуковскому. Подобные предчувствия были у Гоголя перед окончанием Гимназии: "Испытую свои силы для поднятия труда важного, благородного: на пользу отечества…" и т. д. Гоголь словно возвращается на круги своя; ведь в новом творении, в замысле "Мёртвых душ" обрёл он идею того главного дела, того подвига, о котором мечтал с молодых лет. Только на другом поприще предстояло совершиться этому подвигу — литературном, а не служебном, чиновничьем.

В свете своего главного дела Гоголь теперь рассматривает прежние литературные опыты как подготовительные, недостаточные. Дескать, это не больше чем ученические упражнения, изобличающие "дрожащую руку начинающего и смелую замашку шалуна".

Даже "Ревизор" подпадает под неумолимый приговор. Друзья Гоголя Прокопович и Пащенко сообщили из Петербурга, что "Ревизора" играют каждую неделю при переполненном зале; в ответ Гоголь полушутливо — полусерьёзно выговаривал: "…С какой стати пишете вы все про "Ревизора"?.. Что это за комедия? Я, право, никак не понимаю этой загадки. Во-первых, я на "Ревизора" — плевать*, а во-вторых… к чему это?" И затем — уже обо всём написанном им прежде: "…Если бы появилась такая моль, которая бы съела внезапно все экземпляры "Ревизора", а с ними "Арабески", "Вечера" и всю прочую чепуху, и обо мне в течение долгого времени ни печатно, ни изустно не произносил никто ни слова — я бы благодарил судьбу. Одна только слава по смерти (для которой, увы! не сделал я до сих пор ничего) знакома душе неподдельного поэта. А современная слава не стоит копейки".

Давно ли Гоголь жаждал именно "современной славы", говорил, что не может сосредоточиться ни на каком большом труде: "Примусь за историю — передо мною движется сцена, шумит аплодисмент*…" Жажда немедленного эффекта, одобрения современников толкала на путь комедиографа. А теперь всё опостылело, ушло в прошлое… Между тем и здесь происходило возвращение к настроениям и мыслям молодых лет. В своей юношеской поэме "Ганц Кюхельгартен" Гоголь прославлял того, кто, не прельщаясь мишурным блеском современной славы, обдумывает и совершает подлинно великие труды.

Первые недели заграничной жизни Гоголя ушли на дорогу, многочисленные переезды из одного места в другое. Из Гамбурга он направляет путь через Бремен, Оснабрюк, Дюссельдорф и Ахен в Кёльн*. После двухдневного плавания по Рейну через Майнц и Франкфурт-на-Майне переезжает в Баден-Баден. К середине августа добирается до Швейцарии и останавливается в Женеве.

Письма Гоголя друзьям и знакомым полны острых зарисовок с комическими, порою язвительными деталями. Ему интересно всё, он воспринимает мир живо и свежо, как школьник, выпущенный на каникулы. Для своей бывшей ученицы, шестнадцатилетней Марии Балабиной*, составляет дневник путешествия; здесь не только впечатления от городов, природы, людей, но и целые юмористические сценки. Например, разговор за обедом с одним французом. Диалог, как нетрудно увидеть, протекал по чисто гоголевской ассоциативногротескной логике.

"Я вам советую, Monsieur, взять этого компота. Это очень хороший компот". "Да, — сказал я, — это точно очень хороший компот. Но я едал (продолжал я) компот, который приготовляли собственные ручки княжны

Варвары Николаевны Репниной* и которого можно назвать королём компотов и главнокомандующим всех пирожных". На что он сказал: "Я не едал этого компота, но сужу по всему, что он должен быть хорош, ибо мой дедушка был тоже главнокомандующий". На что я сказал: "Очень жалею, что не был знаком лично с вашим дедушкою". На что он сказал: "Не стоит благодарности".

Под покровом шутки, беззаботно-весёлого расположения духа в Гоголе происходит напряжённая внутренняя работа. Он собирает силы, готовится для будущего труда.

В Женеве, где Гоголь прожил более месяца в пансионе, он принимается перечитывать Мольера, Шекспира и Вальтера Скотта. Читает медленно, с пристрастием, вникая в тайны создания ярких, развивающихся характеров, искусного ведения действия, — в тайны художественности.

Из Женевы Гоголь перебирается в маленький швейцарский городок Веве. И тут наступает давно ожидаемое. То ли климат оказал благотворное влияние — в Женеве было холодно и ветрено, а в Веве тепло как летом, — то ли просто пришло время, но Гоголя вдруг потянуло к перу. Достал рукопись поэмы, начатую ещё в Петербурге, но возобновил работу не с продолжения написанного, а с перестройки общего "плана". "Всё начатое переделал я вновь, обдумал более весь план и теперь веду его спокойно как летопись*", — сообщал Гоголь Жуковскому. По-видимому, в это время сюжет приобрёл в основном тот вид, который знаком нам по окончательному тексту.

С началом писания "Мёртвых душ" у Гоголя установилось ровное, как сказали бы сегодня, рабочее настроение. "Швейцария сделалась мне с тех пор лучше, серо-лилово-голубо-сине-розовые её горы легче и воздушнее… Каждое утро, в прибавление к завтраку вписывал я по три страницы в мою поэму, и смеху от этих страниц было для меня достаточно, чтобы усладить мой одинокий день".

В начале ноября Гоголь переезжает в Париж, не прерывая своего труда. Оказалось, что в Париже писание поэмы пошло "свежее и бодрее", чем в Веве. "Мне даже смешно, как подумаю, что я пишу Мёртвых душ в Париже". "Мне совершенно кажется, как будто я в России: передо мною все наши — наши помещики, наши чиновники, наши офицеры, наши мужики, наши избы, словом, вся православная Русь". Перечисляя тех, кого он "видит" внутренним взором, Гоголь невольно характеризует и содержание, материал своей поэмы: не одно сословие, а вся "православная Русь" должна появиться на её страницах: и помещики, и чиновники, и военные, и наконец крестьяне, "мужики", причём в своих "избах", то есть со своим бытом и образом жизни. Такого широкого диапазона гоголевское творчество ещё не знало. И чем дальше продвигался труд, тем яснее вырисовывалось перед автором его значение и уникальность.

"Если совершу это творение так, как нужно его совершить, то… какой огромный, какой оригинальный сюжет! Какая разнообразная куча! Вся Русь явится в нём!"