Хлои начала готовиться к свиданию за полчаса. Она надела темные брюки и белую блузку из шелковой ткани, слегка накрасилась, подведя губы и глаза, и отправилась до места назначения медленным шагом, вдыхая теплый летний вечерний воздух. Они договорились встретится в семь часов, в парке Раунтри, рядом со статуей Гермеса, у фонтана, и она опоздала на пять минут, как и подобает девушке. Ричи уже стоял там, без цветов, – как подобает мужчине, – он подумал, что это будет «излишне». Он увидел Хлои, когда она подходила к фонтану. Она выглядела потрясающе, она была не только хороша собой, но и двигалась она с легкостью и некоторой гордостью. «Самая красивая девушка из всех, что я когда-либо видел», – так он думал, когда шел ей на встречу. Они ласково поздоровались, и начали прогулку в этот теплый, летний вечер.

Описывать чувства, испытываемые этой чуткой девушкой и, – смиренным перед таким величайшим Эросом, как любовь, – парнем не взялся бы ни Байрон, ни Мандзони. Две неприкаянные души нашли друг друга в лучший для них момент пространства и времени, равномерно наполняя обе чаши: уверенности и страсти, уравновешивая прежде неспокойные внутренние весы, раннее метавшиеся вверх и вниз чаши теперь находились в идеальном балансе. Сложно было подсчитать время и уложить эту прогулку в такие грубые меры как час, минут, секунда. Проведя комплексные расчеты, можно было сказать только то, что прогулка – длилась.

– Мне нравится твой запах, – говорил он, – не знаю, парфюм это, или твой прирожденный аромат, он действует на меня так двойственно, одновременно усыпляет и… будоражит.

– Твоя чувственность просто обаятельна, будто ты говоришь о ладане или фимиаме, – заметила Хлои, – назови этот запах, и я приоткрою шторку тайны, скажем, сорву вуаль с этой мистерии. Запах ли это парфюма, либо, как ты сказал, «мой прирожденный аромат».

– Ещё тогда, в кафетерии, я запечатлел в сознании это благоухание как мёд с пряными лилиями.

– Какая прелесть. Но придётся тебя огорчить, это всего лишь летний парфюм, не помню его названия, только, что он сладкий, – она улыбнулась, и на её лице выразилось детское чувство вины, – такое выражение появляется у ребёнка, нашкодившего самую малость, ровно столько, сколько и следует ребёнку, чтобы это считалось допустимым и не привело к гневу строгого отца. – Однако же, теперь я обязательно запомню его название и буду пользоваться им почаще, чтобы одурманивать тебя и сводить с ума, – они оба хохотнули, продолжая шествие равнозначно-симметричной, неспешной, протяжной походкой, играючи держа друг друга под локоть, ни то продолжая шутку, из-за которой они взялись, ни то потому, что им нравилось чувствовать друг друга так близко, ощущая тепло рядом идущего человека, пропуская его через своё тело, отворяя для этого тепла ранее запертые, овитые плющом врата, чтобы тепло беспрепятственно вошло внутрь, изменило заведенные порядки или же покорилось им, а, может быть, растворилось во всех вещах, укрепляя их, попутно выводя кистью кудрявые узоры на стенках вещей, на каждой оболочке, в каждом моменте.

Иногда обрывки фраз соскальзывали с их губ, еле слышимые, половинчатые, соединяясь в одно длинное предложение, как бы созданное совместно. Иногда их разговор затрагивал пошлые темы: работа, хобби, чем они любят набить желудок, и все прочие темы заурядные, не достойные и малейшего внимания.

– Как это? Ты совсем не умеешь готовить? – её глаза расширились, по каким-то неопределенным причинам Хлои давно для себя решила, что Ричи умеет готовить, более того, что он шеф и его кулинарные шедевры покоряют вкусовые рецепторы всех гостей, когда он соизволит их принять у себя.

– Абсолютно. Иногда я думаю, что, если я прикоснусь к плите – она взлетит на воздух. Но и тут есть свои преимущества, за годы я отточил мастерство приготовления сэндвичей. Сэндвич с ветчиной и сыром, сэндвич с тунцом, с арахисовой пастой, вишневым джемом и шоколадной крошкой. Но пару лет назад я порезался, когда разрезал свежевыпеченный французский багет из пекарни Синица, с того дня я проклинаю французов, багеты, и синиц, поэтому у меня дома ты не найдешь свежего хлеба, только нарезной, – он звучал максимально серьезно, но она уловила тень его улыбки и рассмеялась, заставляя рассмеяться и его.

– А ты, мне думается, наоборот? Мастерский кулинар?

– О да, – ответила Хлои, – скорее по нужде, а не по призванию, это из-за моей мамы. Она болеет давно, но, будучи ещё девчонкой, лет четырнадцати, она учила меня готовить всё, что умеет сама, а её еда всегда вызывала восторг, не только у меня, а у всех, кто её пробовал. Последние три года она почти не встает с кровати, проблемы с ногами, да и со спиной тоже. Как только они начались, врач прописал ей постельный режим на месяц, потом ещё на один, и ещё, так она и лежит уже третий год, и только изредка встает, что требует от нее невероятных усилий. Поэтому я готовлю для неё, пошел уже четвертый год, но и теперь мне случается чем-нибудь её удивить. Это её единственная отрада, знаешь. Последнее время, она совсем не улыбается, я даже начала забывать, как выглядит её улыбка, и, только когда она попробует что-нибудь новенькое, приготовленное мной, что-нибудь, чего она никогда не пробовала, либо же, когда я угадаю тот вкус, который она успела забыть, и, благодаря которому всплывут старые воспоминания, только тогда я снова вижу её улыбку.

– Мне очень жаль, Хлои, – он расслабил свой локоть, но его сердце всё также обливалось кровью, он не мог не чувствовать отчаяния, когда она говорила про свою маму.

– И мне, Ричи. Но кто знает, может ты угостишь её своим сэндвичем с тунцом, и я снова увижу её улыбку? – она прогнала скорбные мысли и проговорила эту фразу с такой легкостью, подобно почти невесомой овечке, прыгавшей по шелковистой траве.

– Хлои, ещё ни один человек, попробовавший мой сэндвич с тунцом не был им огорчен, он находится за гранью земных навыков готовки, я окрещу его шедевром инопланетной кухни.

– Просто ужас! – они вдвоем рассмеялись, ступая по небольшому мостику, который вздымался над узкой зеленоватой речкой, они миновали его за полминуты, теперь они подходили к плакучей иве. Пышные ветви зелени свисали копнами друг на друга, образуя многослойный пуховик для могучего ствола дерева, почти полностью скрывая его, видна была только ножка. Ива была печальной, если бы деревья умели говорить – это дерево бы кричало, оно бы кричало «Вот я стою! Взгляните на меня! Неужели вы не видите?! Неужели я вам не мила?! Неужели я, многолетнее древо, достойна только одного бегло брошенного взора?! Лицезрите меня, созерцайте меня, восхищайтесь же моими ужасающими ветвями, крепким станом плотного ствола, всем блеском моего пирамидального образа!». Они прошли мимо ивы, даже не взглянув на неё, увлеченные разговором, направляясь к двухметровой статуе древнегреческого шлема.

Внушительных размеров шлем мог подойти для Голиафа или других потомков великанов-рефаимов, или же Полифему, хоть ему он и был бы в ненадобность, сомнительно, чтобы овцы нападали на своих пастухов, а глаза этот шлем на закрывал. Он отливал бронзой, только налобная кайма имела серебряный оттенок. Размером трёх метров, полый, шелом мог служить убежищем от стрел для бегущих за огромные стены тевкров, настолько он был крепок. Строение самого же шлема было ненадежным, он даже не защищал нос, Т-образный вырез шел от подбородка до бровей, где проходила серебристая кайма, закругляясь на щеках и формируя как-бы половинки листьев с заостренными концами на краях глаз. На вершине убора красовался гребень цвета гранита, ныне металлический, в старину же из конского волоса, крашенного в красный или золотой цвет.

– Ставлю на то, что шлем карфагенский, – сказала Хлои, приподняв голову к нему и вильнув волосами.

– Я уверен, что он римский, – заключил Ричи, опустив подбородок, смотря ей прямо в глаза. Они стояли близко, упорно смотря друг другу в глаза, не сводя взгляд и не переводя дух, дыхание ровное, немного учащенное, но размеренное, их лица находились в каких-то десятках сантиметров одно напротив другого.