– Извини за это. Что было потом, в кафетерии? – спросил он, бессознательно комкая только что полученный листок в ладонях в бесформенную нечитаемую кашу из дешевой бумаги и чернил.

– Ничего, – он пожал плечами, бросил беглый взгляд на только что закрывшуюся входную дверь и продолжил рассказ.

***

Они просидели так ещё полтора часа, разговаривая, попивая кофе и смотря друг другу в глаза, – преимущественно смотря друг другу в глаза, – время от времени они молчали и просто смотрели друг на друга, прерываясь только на то, чтобы поднять чашку. Это было не от неловкости или стеснения, или от того, что им не о чем было говорить, как раз наоборот, в такие молчаливые минуты они оба чувствовали некую целостность, – так художник смотрит на полотно, изваянное красками, на только что законченную картину, еще держа кисть в руке, он ещё не успевает задуматься о том, насколько хороша его картина, тянет ли она на шедевр, место ли ей в Лувре, рядом с «Мона Лизой», или в музее Мунка, бок о бок с «Криком», или в национальной галерее подле «Больной девочки», или в мусорной корзине. В эти минуты художник думает ни о чем, или вообще не думает, – если это возможно, – он любуется выполненной работой и в эти пару минут весь мир как бы исчезает для него. Но эти моменты прерывались каким-либо вопросом, или просто бессмысленной фразой, брошенной лишь для того, чтобы начать разговор сызнова, иногда это делала Хлои, иногда Ричи.

За эти полтора часа Ричи узнал, что Хлои живет с мамой, она ухаживает за ней, так как она сильно болеет, а также она подрабатывает няней. Работа ей нравится, платят хоть и немного, но дети всегда тянулись к ней, особенно девочки, да и свободного времени куча. Ещё он узнал, что через полчаса ей нужно возвращаться домой, дать маме лекарство и подать грелку. Ричи был очарован этой «яркой» девушкой, – он думал, и видел её, именно «яркой». Конечно, они обменялись номерами и договорились встретиться через пару дней. Они попрощались и Хлои ушла. А он остался сидеть на том же месте. Он думал о ней, весь его разум был избавлен от прошлых, преследовавших его переживаний, и всё, о чем он мог сейчас думать – это она. Он думал о её светлых волосах, о голубых глазах, а её запах ещё витал где то в пространстве, как будто он перемешался с воздухом настолько сильно, что его можно было схватить, но ему это только казалось, разум его обманывал, её запах уже давно испарился и в кафетерии пахло только что поджаренным беконом и свежесваренным кофе. Сейчас, сидя за этим столиком в одиночку, он изведал, прикоснулся к потоку нежных чувств, исходивших из его сердца и разливавшихся по всему телу, наполняя сполна даже самые пустые места самой его сути. Он чувствовал любовь.

Следующие пару дней Ричи не мог мыслить трезво, его рассудок был опьянен не вином, но куда более крепким напитком, все пути, витиеватые, закругленные, кудрявые, пересекающиеся между собой всегда имели один пункт назначения – Хлои. Она была конечной точкой, целью, иногда являвшаяся так ясно, в шаге или двух от него, иногда, недосягаемо далеко, за металлической оградой, опоясанной разноцветной сияющей электрической проволокой, – подобно гирлянде, окружающей рождественскую ёлку. Вся его обыденность окрасилась в яркие цвета, пройдись он сейчас мимо маленькой нищей церквушки – она бы виделась ему Собором Парижской Богоматери во всей своей величественной и устрашающей красе, вселяющей в души мимо проходящих путников страх и благоговение к Нему. Проходя мимо заунывных ресторанчиков, они преобразовывались в шикарные траттории с вином из Пьемонта и игристым вином прямо из Шампани. Он видел как люди на улицах ему улыбались, хотя они были угрюмы как в любой другой день, он находил радость в пасмурном небе, затянутом плотным слоем перины из тёмно-серых туч, в накрапывающем дождике, оставлявшим свои брызги на его пальто; обрати он на них внимание, они бы показались ему ажурно выведенными, искусственными каплями – как из пипетки, – оставленными на его плечах намеренно. Так он себя чувствовал в ожидании второй встречи с ней, и так он продолжал себя чувствовать в ожидании каждой последующей встречи, эти ощущения никогда не покрылись пылью и не были затянуты паутиной, они были блестящими, – как вечное пламя, которое не возможно потушить ни водой, ни землей, – они выделялись на фоне всех других ощущений, – так бросается в глаза белое пятно на черном полотне. Хлои казалась для него тем белым пятном, которое вбирало в себя всё добро, – счастье целого мира, – она была благодетелем, украшавшим пустынный, уже пожелтевший от старости сад новыми, живыми, зеленными растениями и пестрыми цветами.

«Прогуляемся по парку, может зайдем выпить кофе или перекусить чего-нибудь. О чем мы будем говорить? Расскажу ей как я учился в университете. Да там и рассказывать нечего», – так он перебирал варианты в своих мыслях, пытаясь выверить лучший исход событий, будто это было ему подвластно. «Будем говорить о книгах, я смогу ей рассказать о Гомере, а что, если ей будет не интересно? Расскажу о русской литературе, хотя читал её и не много, попробую её удивить. Она вроде увлечена литературой. Или она упомянула тогда об искусстве? Это точно было искусство. Картины или скульптура? Наверняка первое. Да мне то какое дело, пустое, пустое», – Ричи тратил часы на такое совершенно бесполезное занятие, как обдумывание их встречи. Ничего из того, что он себе вообразил, не имело и малейшего значения. Когда они снова увиделись, всё это оказалось таким мелким, едва ли оказавшись под властью их чувств, которые тянулись друг к другу с раскрывающимися руками на концах, готовыми кинуться в объятья, переплестись в чудаковатые узоры и родить яркую вспышку, сопровождаемую характерным чиркающим звуком спички о тёрку на боковой стороне спичечного коробка, – звук, являющийся предзнаменованием вспыхивающего огня.

«День X» настал и вечер уже приближался. Ричи начал подготовку к свиданию за два часа до него, так как он просто уже не мог сидеть без дела и смотреть, как большая стрелка часов, тощая как струна, – будто энергичный худой старикашка, – догоняет маленькую и пухлую, движущуюся медленно стрелку, которая – словно вздутый мужчина, едва перебиравший ногами и прилагая к этому все свои усилия преодолевает небольшую дистанцию, а из его красного лица доносятся пыхтения и вздохи от непривычки к таким физическим нагрузкам – как ходьба, – шла размеренно. Он подошел к своему шкафу-купе, открыл его машинально, и начал выбирать костюм. «Есть всего три варианта, четвертый костюм я точно надевать не буду, он слишком официальный, в таком только на выпускной идти. Серый и два черных. Серый – мой любимый, но заношенный почти до заплаток, хотя сидит он на мне чудесно. Отпадает. Остаются оба черных костюма, единственное отличие – фасон, один в едва видимую полоску, другой же вовсе без узоров. Рубашку надену белую. Времени полно, примерю пока оба», – он начал с костюма в полоску, хотя уже знал наверняка – что наденет тот, другой. Чёрный костюм был без узоров, строгий, но стильный. Посмотревшись на себя в первом, махнув головой, он начал его снимать. Так он коротал время до свидания. Дальше он перешел к парфюму, и тут он заранее знал какой выберет, и всё же, но потратил пять минут на рассматривание склянок, взвешивая их в руке, – будто он алхимик, и от этих движений может измениться их запах или консистенция. Тягучесть этих двух часов была для него невыносима. Он то и дело поглядывал на время и замечал, что с прошлого раза прошло две минуты. Он даже начинал корить себя за это: «Занялся бы своими делами, ношусь как белка в колесе, а к чему?», – подумал он. И он попытался, первой в бой пошла книга, это был томик очерков о предреволюционной Франции Ретиф де ла Бретонна – «Ночи Парижа», он открыл её на странице, указанной закладкой, но, прочитав одну и ту же страницу дважды и не поняв абсолютно ничего, он решил, что это «гиблое дело» – все его мысли были о ней. В данный момент его совсем не волновала борьба французской буржуазии, крестьянства и городского плебейства с монархией, или же строение фасада церкви св. Сульпиция на юге Сен-Жерменского квартала и отзвук её колоколов. Отложив книгу подальше, он взял сегодняшнюю газету, лежавшую на столике в гостиной. «Двенадцатилетний мальчик по имени Стюарт Хиккам сжег свою семью», – новостной заголовок международной колонки сразу же бросился ему в глаза. «Стюарт Хиккам – двенадцатилетний мальчик из города Конвэй, штат Нью Гемпшир, – совершил поджог собственного дома, преждевременно заперев родителей в спальне, в доме так же находилась младшая сестра Стюарта, которой было всего год от роду. Мистера и Миссис Хиккам, а также их маленькую дочь, спасти не удалось. Стюарт был арестован на месте, полностью признав содеянное. Апелляционный суд первого округа США приговорил несовершеннолетнего Стюарта к принудительному лечению в Государственной больнице «Пилигрим», где он получит наилучший уход и психологическое лечение». Ричи положил газету подле французского романа. Он перешел к телевизору, но и к нему спустя двадцать минут Ричи потерял какой-либо интерес. Наконец, оставалось полчаса до выхода, он надел черный костюм с белой рубашкой, темные туфли, воспользовался своим лучшим парфюмом, и последние десять минут сидел и смотрел, как на настенных часах хилый старик гнался за располневшим мужчиной.