Он лягался не целеустремленно; большинство его ударов приходилось в других направлениях. Он не пытался укусить, хотя его раззявленный рот свирепо скалился. Его приводило в исступление что-то другое, не я... но в таком маленьком пространстве разницы не было.
Через две секунды он превратился в настоящего берсерка. С быстротой, о которой я мог только догадываться по мечущимся теням, он кружился, лягался, бросался всем телом на стены, и едва я примерился прыжком одолеть бурю и прорваться к яслям, меня садануло по руке летящее копыто.
В тот момент я не осознал, что он действительно сломал мне руку, потому что все онемело. Я добрался до кормушки, попытался вскарабкаться в нее, задрал ногу... сел на край... попытался подтянуть другую, еще свисавшую ногу... но сделал это недостаточно быстро. Еще один прямой удар с хрустом обрушился на мою лодыжку, и на этот раз я понял, что произошло.
Воздух над моей головой, казалось, свистел от копыт, а от лошади исходило теперь непрерывное ржание, похожее на визг. Наверняка кто-нибудь, отчаянно подумал я, кто-нибудь услышит грохот и звон и придет...
Я видел его, как темные вспышки против окна, дыбящийся, брыкающийся, лягающийся, мечущийся кошмар. Он завертелся юлой, едва видимый, поднялся на задние ноги, головой доставая до потолка, замолотил передними, точно пытаясь вскарабкаться на невидимую стену... и сбил меня прочь с моего сомнительного насеста, с силой толкнув в грудь — толчок, за которым было полтонны веса и никакой осмысленной цели.
Я кубарем скатился в солому и попытался прикрыть голову от смертельных копыт, инстинктивно защищая лицо и живот... и предоставив позвоночник и почки их судьбе. Следующий сокрушительный удар пришелся по лопатке и сотряс, как молот, каждую кость, и я почувствовал, что где-то внутри зарождается крик, истошный вопль — помилуйте, спасите, прекратите избиение, избавьте от ужаса...
Его мания отчего бы то ни было становилась все хуже, и наконец он хрипло завизжал он, а не я. Звук заполонил мои уши, отразился от стен, оглушающий, бьющий по нервам дьявольский рев. Он как-то попал копытом в середину моего скрюченного тела и споткнулся о меня, и я увидел, как он аркой навис надо мной, сухожилия натянуты, как струны; он тоже мучился, ярость богов клокотала в его напряженном горле; вот передние ноги взлетели ввысь, и он ударил по потолку.
Это смерть, понял я. Он сокрушит меня, он меня раздавит. Еще секунду буду я видеть и чувствовать... и одно из его копыт попадет мне в голову, и мне конец... мне конец...
Прежде чем я успел додумать, его передние ноги обрушились вниз, так что копыто задело мои волосы, и вновь, с запредельной яростью, он неистово взвился на дыбы, его голова взметнулась как молния, ударившая обратно в небо, череп, словно таран, врезался в потолок. Все строение сотряслось от толчка, а конь с оборвавшимся криком рухнул, точно колоссальная глыба, поперек моих ног, тело его сотрясла судорога, мускулы задергались тугими толчками, а воздух звенел, затихая, отголоском конца.
Он издыхал поэтапно, сознание уже пропало, а тело еще сопротивлялось, мозг уже умер, а нервные сигналы еще проходили по конвульсивно сокращающимся мышцам, беспорядочно вспучивались там и сям желудок и кишки, а голова уже лежала неподвижно на соломе.
Прошла вечность, пока это кончилось. Потом тяжкое тело обмякло, все системы организма истощились и навеки застыли в молчании, похоронив меня под собой.
Облегчение от мысли, что он умер, а я остался жив, продолжалось довольно долго, но затем, как всегда случается с человеческой натурой, простая благодарность за существование переросла в досаду, что обстоятельства не сложились получше. Он упал хребтом на меня, его туша лежала поперек моих ног, придавив колени, и выбраться из-под него оказалось невозможно.
Левая лодыжка, по ощущениям сломанная, пронзительно протестовала против всякой попытки двинуться. Я не мог поднять руку по той же причине. Острая боль в груди превращала каждый вздох в мучение и кашель в пытку; и только одно вышло удачно, если так можно выразиться: я лежал на спине, а не лицом в солому.
Время тянулось долго, время текло медленно. Под придавившей меня тяжестью ноги постепенно полностью онемели, и вся боль целиком сосредоточилась в левой руке, которая казалась размозженной вдребезги, однако я смутно различал ее, лежащую рядом; обычного вида рука, из-под рукава темного свитера слегка виднеется белая манжета, кисть с аккуратными ногтями, золотые часы на запястье.
Физический дискомфорт на время перестал занимать мои мысли, но в результате в голову полезли воспоминания и вопросы, и среди них самый важный и самый безотлагательный: что будет делать Кальдер, когда вернется и обнаружит, что я жив.
Он этого не ожидает. В самом деле, нельзя же ожидать, что кто-нибудь может выжить, будучи заперт со взбесившейся лошадью. Фактически я оказался баловнем судьбы.
Я припомнил, как Кальдер угостил коня яблоком, пока я боролся с падающими стенами, пытаясь подняться. Дал яблоко таким привычным жестом и потрепал коня по шее.
Я припомнил, как Кальдер говорил в мое первое посещение, что дает лошадям лекарства в яблоках с удаленной сердцевиной. Но на сей раз там было не лекарство, а что-то совсем другое, на этот раз снадобье вызвало безумие, превратило обыкновенного подкованного коня в машину для убийства.
Что он сказал, когда увидел, что я пришел в чувство? Эти странные слова: «Я думал, ты отключился... Я думал, ты не узнаешь...» И потом еще:
«Хотел бы я стукнуть тебя посильнее, но, похоже, хватит и этого».
А еще он сказал, что сожалеет и лучше бы я не приходил... Ему не требовалось, чтобы я сознавал, как лошадь убивает меня. Ему совершенно не требовалось, чтобы я видел, и слышал, и страдал перед смертью. Но все-таки, когда он увидел, что я пришел в себя, это его не остановило и он дал коню яблоко, хотя знал теперь, что я буду видеть, буду слышать... буду страдать.
Жеребец не выполнил задачу. Когда Кальдер вернется, ему предстоит восполнить упущенное. Ясно, как день.
При этой мысли я вновь попытался высвободить ноги, хотя вряд ли это особенно помогло бы, даже если бы получилось. Но это было лишь повторением прежней пытки, поскольку нечувствительность оказалась временной. Я печально констатировал, что выволакивать сломанную ногу из-под дохлой лошади — развлечение отнюдь не приятное и фактически, учитывая состояние прочих частей тела, неосуществимое.
Я прежде никогда не ломал костей, даже катаясь на горных лыжах. Я никогда не получал ушибов, кроме быстропроходящих детских синяков. Никогда не лежал в больнице, никогда не попадал на операционный стол, никогда не засыпал под анестезией. Все тридцать четыре года я был совершенно здоров и, не считая ветрянки и тому подобного, ничем не болел. У меня даже зубы никогда не болели.
Я никак не был подготовлен к стремительному натиску такой боли, я не был уверен вообще, смогу ли ее перенести. Я знал одно: когда я пытаюсь освободить лодыжку, протестует все тело, до того, что из глаз брызжут настоящие слезы; и не имеет значения моя теоретическая решимость, все равно никакая сила не заставит меня продолжать. Я подумал: а может, я трус? Даже если так, меня это не заботило. Я лежал, постепенно коченея, мне становилось все холодней, все хуже, и я уже начал завидовать лошади, которая не испытывала ничего.
Где-то вверху начали светлеть очертания окна, знаменуя приближение нового дня. Суббота, второе июня. Кальдер вернется и закончит начатое, и самый мудрый патологоанатом не сможет поклясться, что последний удар был нанесен через несколько часов после первого. Кальдер будет растерянно бормотать: «Но я и не предполагал, что Тим приедет ко мне... Я был в Лондоне, на телевидении... Я понятия не имею, как он закрылся в стойле... только это очень просто сделать, если быть неосторожным, понимаете... Я понятия не имею, почему конь на него набросился, это совершенно мирная кляча, сами убедитесь... такой ужасный несчастный случай, я совершенно разбит... страшно расстроен...» — и все посмотрят на лошадь, из которой кровообращение должно было вымыть затуманившее сознание снадобье, и решат, что я поступил, мягко говоря, неразумно, и мне не повезло. Что ж, очень жаль!
