— Книг с фотографиями цветов было продано около двух миллионов экземпляров, не так ли?

— Вы что, не верите мне? — запальчиво спросила она. — Вы просто не видите... — Она осеклась и нахмурилась. — Вы раньше не публиковали ни одной из этих фотографий, да? В газетах, журналах, где-нибудь еще?

Я покачал головой.

— Нигде. Никогда и не пытался.

— Удивительный вы человек. У вас такой талант, а вы зарываете его в землю!

— Но ведь все снимают...

— Конечно. Но никто не делает большой серии фотографий, иллюстрирующих целую жизнь. — Она стряхнула пепел. — Они тут все, да? Тяжелый труд, самоотверженность, плохая погода, повседневная рутина, триумф, страдания... Я только раз посмотрела на эти фотографии, причем без всякого порядка, и уже поняла, что такое ваша жизнь. Нутром поняла. Потому что вы так все это засняли. Я увидела вашу жизнь изнутри. Я вижу то, что вы видите. Я вижу восторг в глазах владельцев лошадей. Я вижу их типажи. Вижу, чем вы обязаны конюхам. Вижу волнение тренеров. И это везде. Я вижу смех и стоицизм жокеев. Я понимаю, что вы чувствуете. Я вижу, что вы понимаете людей. Я вижу людей, как никогда не видела прежде, потому что так увидели вы.

— Я и не знал, — медленно произнес я, — что эти снимки так все раскрывают.

— Посмотрите на этот, последний, — сказала она, вынимая его. — Вот этот человек в спецодежде, который снимает сапог с этого юноши со сломанным плечом. Тут и слов не надо, чтобы понять, что он делает это осторожно, как может, чтобы не причинить боли. Это видно в каждой черточке лица, в каждой линии тела. — Она положила снимок в папку и серьезно сказала: — Потребуется много времени, чтобы расположить все так, как я хочу. Вы гарантируете мне, что не пойдете прямо сейчас и не продадите эти снимки кому-нибудь еще?

— Конечно, — сказал я.

— И не говорите ничего о них моему боссу, когда вернется. Я хочу, чтобы это было в моей книге, а не в его.

Я слегка улыбнулся.

— Хорошо.

— Может, у вас и нет амбиций, — сказал она, — но у меня есть.

— Да.

— И мои амбиции ничем не повредят вам, — сказала она. — Если книга станет бестселлером... а она им будет… то вы получите авторский гонорар. — Она замолчала. — Как бы то ни было, вы сможете получить аванс, как только подпишете контракт.

— Контракт?

— Конечно же, контракт, — сказала она. — И пожалуйста, сохраните эти снимки, ладно? Я скоро сама за ними приду.

Она сунула папку мне в руки, и я отнес ее в картотеку, так что когда ее энергичный молодой босс вернулся, он увидел только снимки Ламборна. Без особого энтузиазма он сказал, что они вполне подойдут, и скоро они с Клэр принесут их назад.

Когда они уехали, я подумал, что уверенность Клэр по поводу книги скоро улетучится. Она скоро вспомнит, что большинство из тех, кого она знала, презирают лошадников. Она поймет, что книга фотографий, сделанных жокеем о собственной его жизни, будет иметь очень ограниченный спрос, и с сожалением или очень коротко напишет, что, в конце концов...

Я пожал плечами. Когда придет письмо, так все и будет.

Я поехал в Суиндон, чтобы забрать пленки, которые оставил на обработку по пути в Уинкантон прошлым утром, и весь остаток пятницы провел, печатая фотографии Лэнса Киншипа и его команды.

Если не считать тех снимков, на которых ясно было видно, что его команда неуютно себя чувствует в его присутствии (которые я все равно не собирался ему показывать), остальные он, скорее всего, одобрит. Мне повезло, что съемочная группа вела себя естественно, и что на снимках был и сам Киншип в сумасшедшем прикиде парня из высшего общества — в скаковом твидовом костюме, размахивающий руками, словно дирижер, и в одной серии снимков у него за спиной лошади мчались прямо к финишу.

Также там было несколько крупноплановых снимков Киншипа с его командой в нечетком фокусе позади, и пара слегка сюрреалистических видов, которые я сделал прямо за спиной у оператора, где в самой огромной камере в четком фокусе прямо посередине одиноко стоял в лучах солнца Киншип. От всех этих снимков создавалось впечатление, будто солидный руководитель вершит свою работу. Я предполагал, что подобного эффекта он и добивался. Что за дело, что получится всего-то двухсекундная реклама — сам процесс съемок выглядел просто эпически.

Вечером я сделал заголовки к высохшим фотографиям, напечатав их на полосках тонкой бумаги, приклеил их скотчем на обратной стороне и, чувствуя себя немного по-идиотски, добавил: “Филип Нор, копирайт”. Так делал Чарли много лет назад. Мне всегда казалось, что Чарли стоит за моим плечом, напоминая, чтобы я следил за работой.

Работа.

Само это слово наполняло меня беспокойством. Впервые я по-настоящему подумал о моих фотографиях в этом смысле.

“Нет уж, — возразил я себе. — Я — жокей”.

Рано утром в субботу я ждал звонка от Гарольда с приказом срочно заболеть.

Он позвонил в четверть десятого.

— Ты в порядке? — спросил он.

— Черт побери!

— Лучше тебе быть в порядке, — сказал он. — Только что позвонил Виктор. Я не стал ждать, что он скажет. Я прямо сказал ему, что будущее Чейнмайла зависит от того, насколько правильно его будут вести во всех его скачках.

— И что?

— Виктор сказал, что скачки без особого напряга ему не повредят, потому я передал ему то, что ты сказал. Слово в слово. И сказал ему, что ты наизнанку будешь для него выворачиваться, если только мы будем стараться выиграть. — Голос Гарольда в трубке прямо-таки гудел от радости. — И знаешь, что сказал Виктор? Он сказал, передай этому чистоплюю, что именно этого я и хочу.

— То есть...

— То есть, — прорычал Гарольд, — он передумал. Побеждай на Чейнмайле, если сможешь. И, честно говоря, тебе лучше победить.

— Но Чейнмайл...

— Черт! Ты хочешь скакать на этой лошади или нет?

— Хочу.

— Ну и все. Увидимся в Аскоте. — Он бросил трубку, давая мне понять, что я, по его мнению, не слишком-то благодарен ему за его старания насчет Виктора. Но если он пообещал Виктору, что Чейнмайл выиграет — а, похоже, именно это он и сделал, — то я попадаю в еще более крутой переплет, чем прежде.

В Аскоте я отыскал главного разъездного конюха Гарольда, который, как обычно, приехал с лошадьми, и спросил, как сегодня чувствует себя Чейнмайл.

— Зверь.

— А Дэйлайт?

— Спокоен, как старая корова.

— А на кого конюхи ставят?

Он искоса глянул на меня.

— Да на обоих. А что, не надо?

— Да нет, — небрежно сказал я. — Пусть ставят. Правда, всяко бывает... иногда конюхи лучше знают шансы лошади, чем тренер.

Он ухмыльнулся.

— Да уж. Но сегодня... — Он пожал плечами. — Да на обоих понемногу. В смысле, не недельные ставки. Просто кое-какие деньги на пиво.

— Спасибо, — я кивнул и пошел в весовую, по крайней мере, без лишних беспокойств. Конюхи ни монеты бы не поставили без причины. Ноги, желудки и дух обеих лошадей можно считать нормальными. Больше и желать нечего.

Я увидел Виктора Бриггза в группе людей, стоявших на травке у весовой. Всегда в одном и том же — широкополая шляпа, тяжелое синее пальто, черные кожаные перчатки. То же выражение на лице — чистая аспидная доска. Он увидел меня и, несомненно, заметил, как я замешкался в нерешительности, раздумывая, получится ли пройти мимо него и не заговорить.

Не получилось.

— Доброе утро, мистер Бриггз.

— Доброе, — отрывисто сказал он. И все. Он не стремился остановить меня для разговора, потому после короткого замешательства я пошел в весовую. Когда я проходил мимо, он проскрежетал:

— Посмотрим, какая у тебя изнанка.

Я остановился и обернулся. Его лицо по-прежнему было бесстрастным, глаза — жесткими и холодными. Я остановился, сглотнул и сказал только одно:

— Ладно.

И пошел дальше, кляня себя за то, что в запальчивости сделал это глупое заявление.

В раздевалке кто-то рассказывал анекдот о двух статуях, Стив Миллес разминал свою зажившую руку и жаловался, что врач не пропустил его на скачки, кто-то распространялся насчет слухов о крупном перевороте в скачках. Я снял уличную одежду и стал слушать всех троих сразу.