— Еще бы, — говорю.

— Он даже пикнуть не успеет. Вот и будет праздник.

— Особенно, — говорю, — для петуха.

После этого я смягчился и голосом лейтенанта Токаря выговорил:

— Действуйте.

Зек свистнул, подзывая напарника. Я помахал караульному, чтобы не стрелял. Сантехники побежали к ручью.

Петух оказался неумным. Повел себя как участник троцкистско-зиновьевского блока. То есть простодушно зашагал навстречу собственной гибели. Ему бы удрать, так нет: развинченной мультипликационной походкой он двинулся в атаку. Головою поводил, как знаменитый саксофонист Чевычелов.

Через минуту все было кончено. Я огляделся — свидетелей нет.

Зеки вырыли ямку. Ощипывать петуха не стали. Просто вымазали его глиной и забросали сучьями. А сверху разожгли костер. Так он и спекся.

Караульный счел нужным объяснить мне:

— Глина вместе с перьями отвалится.

Я кивнул, дав понять, что считаю эту информацию ценной.

Зек снова подошел и говорит мне:

— Отпусти в поселок.

— За водкой, что ли?

— Почему за водкой? За портвейном. А то сразу — за водкой… Водка и портвейн — большая разница. Это как день и ночь.

— Ни в коем случае.

— Начальник!

— Категорически исключено.

— Я через пять минут вернусь.

— Нельзя.

Я знал, что говорю. Культпоход в поселок мог закончиться большим скандалом. А может, и кровопролитием. Достаточно было встретить патрульных.

— Это лишнее, — повторил я твердым голосом.

— Лишнее? — переспросил он, сощурившись. — Что значит — лишнее?! Кто его знает, что в жизни главное и что лишнее? Может, портвейн — это как раз самое главное…

— Кончай, — говорю, — философствовать. В поселок я тебя не отпущу.

— Начальник!

— Это лишний разговор.

Зек презрительно оглядел меня и спрашивает:

— Хочешь, расскажу тебе историю про одного старого шмаровоза?

— Ну.

— Был он королем у себя на Лиговке, и вот его повязали. Оттянул король пятерку, возвращается домой. А у него три дочери живут отдельно, чуть ли не за космонавтов вышедши. Старшая дочь говорит: «Живи у меня, батя. Будет тебе пайка клёвая, одежа, телевизор…» Он расстроился, поехал к другой. Средняя дочь говорит: «Вот тебе раскладушка, журнал „Огонек“, папиросы…»

Тут я перебил его:

— Хватит. Жрите своего петуха и кончайте работу.

Короче, ограничились мы петухом. Кстати, я его так и не попробовал. Не смог. Одно дело — курица из магазина. И совсем другое — птица, которой свернули шею у тебя на глазах. Да и соли, откровенно говоря, не было.

В конце зек еще раз спросил:

— Не отпустишь в поселок?

— Нет.

— Ну, смотри. Жизнь — она длинная. Сегодня ты начальник, завтра я.

Вот, думаю, нахальная физиономия. Мало ему петуха. Я ведь и так, между прочим, рискую.

Однако поздно было ссориться. К этому времени стемнело. Надо было забросать снегом костер и возвращаться.

История не кончается.

Прошло двенадцать лет. За это время я демобилизовался и стал писателем-нонконформистом. Разумеется, меня не печатали. Тем более что начал я с кошмарных лагерных рассказов.

Короче, я все больше пил и все меньше соблюдал осторожность.

В результате мои сочинения попали на Запад. Некоторые были там опубликованы. А я был уволен с последнего места работы. С полуразрушенной баржи, которую добросовестно охранял.

Дальнейшие события излагаю отрывисто, как бы пунктиром. Мелкое диссидентство. Встречи с перепуганными западными журналистами. Обвинения в притонодержательстве и тунеядстве. (Участковый Баенко говорил мне: «Из твоего дома выбегали полуодетые женщины». Я требовал логики: «Если у меня притон, они должны были наоборот — вбегать».) Затем — какие-то неясные побои в милиции. (Я бы воспринял их как случайность, не повторись они дважды.) И наконец — Каляевский спецприемник, бывшая тюрьма на Шпалерной.

Подробности описывать не желаю. Коротко скажу — в тюрьме мне не понравилось. Курить запрещено. Читать запрещено. Питание отвратительное. Спишь на голых досках. Но самое жуткое, что я там испытал, — это было даже не хамство, а публичные физиологические отправления. Железная лохань посреди камеры внушала мне неподдельный ужас. Так выяснилось, что я — интеллигент.

Тюремная обслуга вела себя очень агрессивно. Гораздо агрессивнее, чем в лагере. И даже медики отличались странной жестокостью.

Помню, заболел один мой сокамерник. Мы вызвали фельдшера. Фельдшер спросил:

— Что у тебя болит?

— Живот и голова.

Фельдшер достал из кармана таблетку. Разломил ее пополам:

— Это тебе от живота. А это от головы.

И прибавил:

— Да смотри не перепутай…

Шесть дней меня продержали в камере. Затем вывели на работу. Мне достался гараж Управления милиции на Конюшенной площади. Нужно было вырыть довольно большую яму. Так называемую мойку для автомашин.

В гараж мы с конвоиром явились пешком. Он представил меня трем работягам, которые загорали на листах фанеры. Он сказал:

— Присматривайте за этим декадентом.

Конвоир ушел. Сказал, что явится за мной к пяти.

Посреди двора лежали тени от церковных куполов. То и дело мои работяги вставали, переносили фанерные листы на солнце. Я спросил у них:

— Так что мне делать?

Тот, что повыше, откликнулся:

— Закуривай.

И кинул мне пачку «Беломора».

Второй, ухмыльнувшись, сказал:

— Правда, что от работы люди…?

— Что? — я не расслышал.

— Глохнут! — заорал он.

Оба долго радостно посмеивались.

Так прошло около часа. В основном мы курили и беседовали, сидя на досках. Того, что был постарше, звали Генычем. Высокого — Олегом.

Затем наступил обеденный перерыв. Работяги достали свои бутерброды. Я встал и отошел. Высокий окликнул меня:

— Але! Раздолбай Иваныч! Иди питайся.

И протянул мне куриную ногу.

Это был высокий тощий человек с усами. Кисть его руки была украшена зеленоватой надписью: «Второй раз бью по трупу!»

Его лицо показалось мне знакомым. Да и он как-то странно на меня поглядывал. Затем вдруг поинтересовался:

— Ты в армии служил?

— Естественно.

— В охране?

— Ну.

— Не в Устьвымлаге?

— В Устьвымлаге.

— Чинья-Ворык помнишь?

— Ну, допустим.

— А как мы петуха уделали?

Он встал и чопорно представился:

— Потомственный зека Олег Володин. Кличка — Страхуил. Последняя судимость — кража.

— Предпоследняя, — исправил Геныч, — не зарекайся…

Конечно, я все помнил. Память наша — как забор, что возле Щербаковских бань. Чуть ли не каждый старается похабную надпись оставить.

Страхуил между тем возбудился:

— Помнишь, я говорил тебе, начальник: жизнь — она калейдоскоп. Сегодня ты меня охраняешь, завтра я буду в дамках. Сегодня я кайфую, завтра ты мне делаешь примочку.

— Короче, — вмешался Геныч.

— Короче, ты меня за водкой не пустил? А я тебя…

Он выждал паузу и закричал:

— Пускаю!

И затем:

— Вот шесть рублей с мелочью. Магазин за троллейбусной остановкой.

Я сказал:

— Ребята, это лишнее. Нас у вахты проверяют.

— Лишнее? — Его глаза округлились. — Знаешь, что лишнее в жизни, начальник? Алименты, хронический трипак и Уголовный кодекс… Вот я тебе расскажу историю про одного домушника с Лиговки. Дотягивает он свой четвертной…

— Кончай, — прервал его Геныч, — магазин закроют.

— Сейчас полтретьего.

— А может, у тебя история на пять часов?!

Короче, я пошел за водкой. А потом ходил один из работяг. И мы все говорили о жизни. А потом явился конвоир, и его тоже угостили водкой. Он сначала руками замахал:

— Я на службе!

А затем говорит:

— Мне — полную.

Геныч долил:

— Сам люблю полненьких.

Конвоир опьянел, и я сказал ему:

— Жизнь — калейдоскоп. Сегодня ты начальник, завтра я.

А конвоир вдруг заплакал и говорит:

— Я курсы бульдозеристов чуть не окончил. Отчислен из-за сотрясения мозог…