— Нет, — сказал я…
Через полчаса телефон зазвонил снова.
— Господи, — кричала Лида, — до чего же ты бестолковая! Если автобусом, то до Будапештской. А в такси — до проспекта Славы, шестнадцать…
— Роскошная дама, — засмеялась Лида, — такси ей подавай…
Антонина Георгиевна мне сразу не понравилась.
Крупная, рыжая, в модной блузке с пятном на груди, она чересчур шумела. А увидев меня, как закричит:
— Это тот самый Генрих Лебедев, который украл из музея нефритовую ящерицу?!
— Нет, — смутилась Лида, — ты все перепутала.
Возникла неловкая пауза. Мне удалось сдержаться.
— Я, — говорю, — представьте себе — другой, еще неведомый избранник.
— Чего это он? — поразилась гостья.
— Не обращай внимания, — сказала Лида.
Антонина Георгиевна подошла к столу. Зябко поеживаясь, сложила руки на груди. Потом спросила:
— Хоть выпить-то есть?
— Все кончилось, — сказала Лида, — поздно. Тебе уже хватит.
— Что значит — хватит? Я только начала. Нельзя послать этого типа?
— У меня нет денег!
Эту фразу я почему-то счел нужным выговорить громко и отчетливо. С каким-то неуместным вызовом… И даже с оттенком торжественной угрозы.
— Денег навалом, — брезгливо обронила гостья.
— Все равно, — сказала Лида, — уже третий час ночи. Рестораны закрыты…
Коробку с «Русским бальзамом» она незаметно поставила в шкаф.
— Ну и жизнь в этой колыбели революции! — сказала гостья.
Затем потребовала чаю и начала рассказывать о себе. Воспроизвожу ее рассказ дословно. Он прерывался восторженными восклицаниями Лиды. А также моими скептическими репликами. Итак:
«Весь этот год — сплошной апофеоз! Людка Чурсина завалила пробу. Браиловский вызывает меня. Я отказываюсь, но еду. Людка в трансе. Платье у нее такое страшненькое, а я целый гардероб везу. Туфель — двенадцать пар, нет, вру, одиннадцать. Явилась, значит, с чемоданом на площадку. Браиловский кричит: „Шапки долой! Перед вами — актриса!“ Общий восторг! Короче, Людка — в трансе. Я — в люксе. Приносят сценарий. Я три страницы прочитала и говорю: „Дрэк, а не сценарий. Где фактура? Где подтекст, вашу мать?..“ Собираю шмотки и в аэропорт. Браиловский в трансе. Людка прыгает от счастья… Через три недели сижу в ЦДЛ. Заходит Евтушенко с Мариной Влади…»
— Женька Евтушенко? — спросила Лида.
«Ну… Высоцкий был на съемках. Заходит Евтушенко. Естественно, шампанское, коньяк… Знакомит с Мариной. У Марины, я посмотрела, ни грамма косметики, один тон. Я, говорит, Марина Влади. Ты представляешь? А я сижу в открытом платье и ни звука. У Женьки шары вот такие…»
Несколько раз мы с Лидой переглядывались. Затем она сказала:
— Я с утра в резерве. Так что надо спать ложиться.
— Ерунда, — протянула гостья, — сиди. Успеете еще…
Тут мы услышали пошлость. Лида смутилась, я отвернулся и закурил. Мне все это стало надоедать.
Я умылся. Затем поставил будильник на восемь утра. То есть вел себя почти демонстративно.
Лида сложила в раковину грязную посуду. Она казалась такой усталой. Наша гостья тоже приуныла. Потом мы все легли.
— Ой, нет, — сказала Лида, когда я тронул ее за плечо, — успокойся, ради бога. Поздно… Какие все мужчины — гады!
— Все! Что значит — все? — сказал я.
Но девушка уже спала. Или притворялась, что спит…
Проснулся я около шести часов. Комната была залита невесомым июньским светом. Я сел, огляделся и едва не вскрикнул.
За стеклянной дверью на кухне танцевала Антонина Георгиевна. Танец был изысканный, грациозный, с необычными фигурами, долгими паузами. В руке она держала легкий газовый платок. Бесшумно двигаясь, взмахивая платком, она задевала то край умывальника, то стенные часы, то цветочный горшок.
Глаза ее были полузакрыты. На лице я заметил выражение тихого счастья. Этот безмолвный хореографический номер производил ужасное и трогательное впечатление.
Я разбудил Лиду, и несколько мгновений она следила за гостьей. Потом натянула халат, включила магнитофон и с грохотом отворила рамы. Мне нравилось, что Лида всегда так быстро переходила от глубокого сна к активной деятельности. За исключением тех минут, когда я домогался ее любви…
Я посмотрел в окно. С девятого этажа казалось, что на земле царит абсолютный порядок. Газоны ярко и аккуратно выделялись на сером фоне. Ровные линии деревьев образовывали четкие углы на перекрестках. В эту секунду я испытал знакомое чувство, от которого мне делается больно. Мне захотелось оказаться там, на ветру перекрестков. Там, где человеческое равнодушие успокоило бы меня после всей этой духоты, любви и нежности…
Гостья услышала шум и оказалась на пороге.
— Чего ты поднялась? — спросила Лида. — Еще автобусы не ходят.
— Нужно позвонить в Москву. — Антонина Георгиевна решительно сняла трубку.
По неумолимым законам абсурда ее тотчас же соединили.
— Семен, — крикнула она, — ты дома?
— Ты всех разбудишь, ненормальная, — сказала Лида.
— Семен, значит, ты дома! А я была уверена, что ты развлекаешься!
— Тошка, перестань, — сказала Лида и добавила: — Это ее муж…
— Я думала, что у тебя сублимация. Должен же ты сублимировать научный потенциал?! Отвечай, вейсманист-морганист!.. Где Митя? Позови Митю! Позови моего сына, негодяй! Позови, иначе я буду звонить каждые три минуты! Причем не тебе, а самому Косыгину!..
— Перестань, — сказала Лида, — ты у меня в гостях. Ты не должна оскорблять людей. Мне это неприятно.
Антонина Георгиевна бросила трубку. На лице ее выступили розовые пятна.
— Поеду на «Ленфильм» и все скажу Киселеву. Кисель меня поймет.
— В шесть часов утра? — засмеялась Лида. — Тебе придется излить душу швейцару.
— Я скажу им все, — продолжала гостья, — абсолютно все. Я им такое припомню! Пушкина убили, Лермонтова убили, Достоевского сделали эпилептиком… Достоевского им не прощу! Вот кого жалко, хоть он и украл, паскуда, мой сюжет!..
— Успокойся, — говорила Лида, — успокойся. Ложись и спи. Дать тебе валерьянки?
— Поеду на «Ленфильм» и крикну в матюгальник: «Да здравствует Солженицын!»…
Лида обняла ее и с трудом уложила в постель. Мы тоже легли.
— Ненормальная, — шепнула Лида, — Тошка — ненормальная. Я в этом окончательно убедилась. Ей нельзя пить. Ей надо лечиться. Казалось бы, жизнь дала человеку все! Славу, деньги, общественное положение, муж — кандидат наук, зоолог… Сын шахматами увлекается, близорукий, правда…
— Ты понимаешь, — начал я, — кино — это многоступенчатая иерархическая система. На заводе, скажем, все трудящиеся более или менее равны. А значит, тяжелым комплексам нет места. В кино же расстояние от нуля до высшей точки — громадное. А значит, все показатели на шкале достоинств…
— Откуда ты знаешь про кино? — спросила Лида.
— Догадываюсь. Существует интуиция…
— А про завод?
— Допустим, я был на экскурсии, читал и вообще…
— Что ты можешь знать, сидя в этой дурацкой библиотеке? — усмехнулась Лида.
— Да, я работаю в библиотеке. Не понимаю, что тут смешного. По-твоему, старший библиограф не имеет отношения к литературе?
— Старший продавец ювелирного магазина тоже имеет отношение к золоту.
— Ты не учитываешь…
— Хватит, — шепнула Лида, — я все это слышала тысячу раз. Спи, дорогой.
— Я только хотел объяснить, что есть внешняя сторона жизни, которую индусы называют пеленой Майа…
Но Лида уже спала. Или притворялась, что спит…
Не прошло и часа, как отворилась дверь. Тошка стояла на пороге в дождевике и газовой косынке.
— Все, — заявила она, — беру такси до Комарова. Там живет Светка Маневич, и я поселюсь у нее. Буду загорать, купаться. И еще меня привлекает живопись в духе раннего Босха.
— Какая же ты беспокойная! — сказала Лида. — Подожди минут двадцать. Поедем вместе.
И она подошла к зеркалу. С этой минуты Лида была так далека от нас!
