Но когда я шел по коридору, почему-то невольно поднял трубку параллельного телефона, и меня словно подкосило, потрясло: в трубке был длинный, длинный гудок. Ты ни с кем не разговаривал. Ты держал трубку…

С. М. Да. Ну да…

Вот такого Сергея Михалкова из ныне живущих почти никто не знает. Как же мы все это обожаем! И не было большего счастья, чем вот так вот хохотать вместе с отцом — до истерики, до слез, — а потом даже и не помнить, с чего все началось…

Н. М. Ты помнишь, как мы с тобой… когда у нас была истерика смеховая, в Красноярске?

С. М. Да-да-да.

Н. М. Помнишь, что было: весь стол начал падать со стульев? Я не помню, с чего началось.

С. М. Я помню.

Н. М. С чего?

С. М. Я помню. Я вообще очень люблю смеяться, и могу смеяться до слез, и смеялся до слез на спектаклях Художественного театра. И я с ужасом думаю, что все умерли, что Художественного театра не существует. Я знал всех актеров, всех. Лично знал. Они все умерли, все. Все до одного, и никто не дожил до девяноста. Я не думал, что доживу до девяноста. Меня спасла Юля, это точно.

Н. М. Я тоже так думаю — Юля тебя спасла.

С. М. Да. Я в 83 года встретил женщину, которая мне сначала понравилась, а потом я понял, что без нее не моту жить. Она от меня радости тоже имеет не много, потому что жить с таким, как я, довольно сложно. Но я люблю ее как человека, как женщину, которую я не могу ни с кем сравнить.

ЕГОР. Я думаю, что если его полюбила такая молодая женщина, как Юля, которая скорее по возрасту ближе ко мне, даже не к моему отцу… Серьезно, это о многом свидетельствует. То есть он во многих вещах остался очень молодым человеком. И я с ним иногда, когда разговариваю, в этом еще раз убеждаюсь.

АРТEM. Мы приехали к моей сестре на дачу, там был какой-то обед, и приехал… такой «Мерседес» небольшой открытый, и я думаю: блин, ни фига себе, наверное, к Ане кто-то приехал… Вижу — дедушка, значит, сидит. Юля сидит… Ну, пошли к столу, по-ели-попили, пришла пора прощаться… Юля за руль, дедушка рядом, — открытый «Мерседес»! — дедушке девяносто лет, — а они с ветерком, с ветерком удалились от дачи. Я просто обалдел. Стою и думаю: «Дадочка, ты просто новый русский! Просто старый новый русский. Просто молодец».

АННА. Вот путешествуют, ездят отдыхать куда-то они, любят смотреть на мир — это же большая все-таки редкость, когда в девяносто лет ты не лежишь и не ждешь, когда же Бог возьмет тебя, а просто живешь абсолютно полноценной жизнью. Ходят в театры, ходят во все публичные места. А ведь он до сих пор посматривает на красивых девушек, хотя у него прекрасная молодая жена. В общем, просто живет жизнью, которой можно позавидовать, даже очень молодому человеку.

Н. М. Скажи, отец, а что для тебя самое главное в жизни?

С. М. Я вообще считаю, что главное в жизни человека — это творчество, когда он видит результат своих мучений, своих страданий… Ты понимаешь, не каждый может ночью встать и сесть к столу, потому что ему показалось, что он придумал удачную строку. Это очень важно, если ты это можешь. Это значит — ты творец.

АНДРОН. Это было посвящено… Это было написано тогда, когда Михалков ухаживал за моей мамой. У мамы была дочка от первого брака, Катенька, Катя. Вот тогда он написал эти стихи:

«Ты гора моя, забура моя…» Удивительно… Ни мама, которой было 33 года, ни тем более Катенька, которой было четыре, не обратили никакого внимания на эти строки Только отец ими был настолько потрясен, что всю ночь пытался что-то выдумать такое же. Почему? Что он увидел в них, в этих строчках? А увидел он самое главное — совершенную независимость их от внешнего мира Он видел в них поразительную силу и гениальность детского взгляда Почему «гора»? Почему «забура»? И почему маленькой Катеньке оказалось важно, что нет в ней ни дверцы, ни сердца? Для любого прохожего эти строки были бы обыкновенной детской абракадаброй — но не для Михалкова Он уловил в них то, что не смог бы увидеть никто другой. Именно в этом и кроется талант детского поэта Сергея Михалкова кроется до сих пор. А самый главный его секрет заключается в том, что он не покинул страну детства, что он равнозначно легко относится как к орденам, и медалям, так и к злобе и зависти, всегда сопровождавшим его жизнь. И даже сегодня, когда ему 90, личность его не дает покоя тем, кто не хочет смириться с его масштабом, с силой его таланта Тем лучше. Как говорили сибирские казаки, «если на меня громко лают собаки, значит, я еще крепко сижу в седле». Автор двух государственных гимнов двух стран в двух веках, книги которого изданы почти во всех странах мира и количество которых превышает 300 миллионов экземпляров, на вопрос, чувствует ли он свое значение, отвечает: «Это должен чувствовать не я». Ничто — ни награды, ни звания, ни должности не заставили его покинуть тот мир детства с которым и в котором он прожил всю свою жизнь.

Н. М. Скажи, пожалуйста, вот тебе девяносто… О чем жалеешь?

С. М. Что не сто.

Едва ли тот неизвестный бородатый мужик, поймавший мчавшуюся под гору коляску с младенцем, мог знать, что спас не только маленького мальчика Сережу, но целую ветвь большого древнего рода Михалковых, глубоко вросшую корнями в русскую землю. Предки наши воевали, учили, лечили, писали иконы, работали на земле, и кем вырастут и кем будут маленькие Андрюша, и Сергей, и Наташа, Александр и Василий — одному Богу известно. Но хочется верить, что опорой и защитой для них всегда будут эти корни большего и, надеюсь, сильного древа.

«Дорогой отец! Я пишу тебе эти строки в день твоего 90-летия от имени всех твоих детей и внуков, от всех правнуков, многие из которых еще не умеют ни писать, ни читать, и многих из которых ты почти просто не знаешь. Но важно, что они узнают тебя по твоим замечательным и добрым книжкам. Бог дал дожить тебе до 90 лет, он хранил тебя на фронте, берег и потом, он сохранил тебе светлый ум, ясную память и удивительный внутренний покой и достоинство. Ты никогда не играл с нами и не говорил ласковых слов — мы принимали это как должное, не роптали и тоже никогда ничего не говорили. Но пришла пора. Отец, только теперь, имея уже четырех детей и шесть внуков, я могу сказать: ты самый добрый человек, какого я встречал в своей жизни. Только сейчас я понимаю, как велика и глубока была твоя к нам любовь, которую ты так искусно прятал за внешней иронией и непроницаемостью. По себе знаю, как тяжело это дается, но также знаю теперь, что это единственный — тяжелый и жертвенный — путь мудрого воспитания. Он заставляет детей искать свои пути и собственные решения, он учит полагаться на себя, он учит тому, что твое имя — это не крылья, на которых ты паришь над землей к славе, а крест, который ты по земле этой несешь. Он воспитывает собственный иммунитет к жизни, полной неожиданностей, опасностей, предательства, слабости и всего того, что может оказаться на пути у каждого и к чему нужно быть готовым, не имея возможности положиться ни на кого, кроме Бога и себя. Мы мало видели тебя, отец, но ты всегда появлялся тогда, когда более всего был нам необходим, когда без тебя было нельзя. Прости, что только сейчас, дожив до собственных седин, я смог это понять. Но понял я это, поверь, всем сердцем и навсегда. Воспитанный тобою, я не смог бы сказать тебе это в лицо. Но я знаю, что так думаем мы все, твои дети и внуки, все, кто тебя по-настоящему чувствует. И чувство это сильнее знания».