— Да заткнись ты ради всего святого. Нам за вчера и за сегодня не хватит ли этого уже?

— Неловкий вопрос, да?

— В таком случае я, может, на верхней площадке трамвая встречу Мартина Лютера^{43}.

Хэкетт презрительно прикурил сигарету и замер.

— Тут я тебя оставлю, пойду прогуляюсь, добуду газету, сяду, прочту уйму всякой скучной дребедени да улучу возможность пробраться в «Рапс». Но помни: я — пелагиец.

Полицейский Хват был юн, угловат, лицом ряб и вид имел неунывающей тупости. В приемной у него стоял вверх тормашками велосипед, и полицейский Хват возился с грыжей на переднем колесе, втирая белый порошок в выпирающую кишку. Приветствием Мику стала слабоумная улыбка полицейского, с коей в согласии смотрелся неукоснительно опрятный мундир, хотя явленные миру зубы казались скверными и блеклыми.

— Доброе утро, мистер Хват. Я встретил сержанта, и он сказал, что мне можно оставить здесь на день-другой еще одну машину. Сам я поеду на трамвае.

— Сказал, значит, да? — осклабился полицейский Хват. — Что за прилишний мил человек?

— Позволите?

— Сделайте одолжение, сударь, прислонитя тама к стене. Однакоже по-другому запоет сержант, когда придет с извозчиком Тейгом.

— А что натворил Тейг?

Полицейский Хват слегка побледнел, припомнив ужасное.

— Вчера он познакомился с отцом-проповедником, редемпиаристом^{44}, на станции, довез его до приходского дома. Так вот, Тейг и выреха евойная и пяти минуток на свяченых землях не пробыли, но как уехали, там все крутом в мерзотном месиве навоза сделалось.

— Экая незадача-то.

— Две грядки весенней картохи унавозить хватит.

— Все же Тейг тут не очень при чем.

— Что ж, сержанту в участок выреху за святотатство тащить? Или за грех против Духа Святого? Я вам, мил-человеку, скажу кой-что.

— Что же?

— Будет вам поход очистительный, железный поход, чётки да на колени вставать, до дальнейших указаний, с завтрева начиная. Адская расплата будет. Но слава богу, сначала женина неделя.

— Слава богу, мистер Хват, — отозвался Мик, уже в дверях, — я даже не из этого прихода.

К чему вообще ему считаться с проповедями об адском пламени? Не побывал ли он уже, в некотором смысле, в раю?

Глава 6

Мэри не была ни простушкой, ни легким предметом для описания, да и Мик не из тех, кто пишет. Он считал женщин в целом безнадежной темой для разговора или рассуждения, и, уж конечно, дама, для отдельно взятого мужчины особая — la femme particulière, если сие проясняет само понятие, — неизбежно смотрится блеклой, бессмысленной и пустой для других, заговори он о ней искренне или помысли вслух. Взаимное влечение — таинство, а не просто причуда или биогенез, и такого рода таинство, даже если и внятное самой паре, — нечто по крайней мере совершенно сокровенное.

Мэри душенькой не была, как не была она и красоткой, однако (для взоров Мика) оставалась пригожей и горделивою. Кареглазая, каштановой масти, обычно молчаливая и выдержанная. Он, как ему думалось, очень ею увлекался и вовсе никак не считал ее просто представительницей соответствующего пола или чем бы то ни было еще столь же обыденным и пустяковым. Она, его подлинная одержимость (полагал он), возникала у него в голове по всевозможным неуместным поводам без, как говорится, стука. Отношения Хэкетта с той особой девушкой, с которой он путался, представлялись поверхностными, как склонность к джему на завтрак или к задумчивой стрижке ногтей в тиши публичного заведения.

Мало в чем был Мик уверен, но думал, что может искреннее сказать: Мэри — девушка необычная. Образованная, год провела во Франции, разбиралась в музыке. Наделена остроумием, бывала оживленной и запросто втягивалась в потеху речей и настроения. В семье ее, которой он не знал, водились деньги. В одежде имела вкус и разборчивость… а как же иначе? Она работала в так называемом модном доме, на руководящей должности, которая, как Мику было известно, хорошо оплачивалась и предполагала общество людей исключительно высокопоставленных. Ее работа — единственное, о чем они не разговаривали никогда. За то, что заработки ее оставались тайной, он был ей глубоко признателен, поскольку знал, что они едва ли меньше, чем у него. Разоблачение, пусть и случайное, оказалось бы для него унизительным, хотя он понимал, что подобное положение очень нелепо. Тем не менее работа среди финт-да-фантов моды никак не портила в Мэри зрелости ума. Она много читала, часто рассуждала о политике и однажды упомянула о своих смутных намерениях написать книгу. Мик не спросил, каков может быть предмет оной, ибо отчего-то счел сам замысел неприятным. Незачем усваивать не жуя любые предостережения, какие можно запросто услышать или прочесть, о духовных опасностях интеллектуальной спеси и литературного флибустьерства, однако высшее образование и обеспеченный образ жизни действительно таили в себе угрозу перегрузки для юной девушки. Сама того не ведая, она могла не рассчитать собственные силы. Находила ли она в его обществе некую устойчивость? Мик вынужденно сомневался в этом, ибо, по правде сказать, он и сам-то был устойчив не чересчур. Исповедь раз в месяц — дело хорошее, но он слишком много пил. Пить он бросит. И приблизит Мэри к собственному немногословному типу, более приземленному.

И все же каково было их подлинное взаимное положение? Неопределенно. Он собирался на ней жениться, таково было намерение. И сие был второй предмет, который никогда не упоминался впрямую, за все три долгих года их совместности. Его никчемная работа, жалкий достаток и худшие возможности никогда никуда не девались — осязаемые и отвратительные проявления, подобные краснухе. Но каков иной открытый ему путь? Да и ей? В некотором немыслимом пределе он мог бы, вероятно, принять печальное безбрачие, и все же, возникни кто бы то ни было и забери ее прочь, он совершенно наверняка расстался бы с рассудком. Сотворил бы что-нибудь ужасающее, вполне бестолковое, однако неизбежное.

Они пребывали в Херберт-парке.

Бездельничая на покатом склоне, заросшем низкой травой, у озера, где утки и игрушечные лодки плавали среди негромкого гомона детворы, они бессвязно беседовали. Являть ей свое новое духовное состояние он не спешил, однако спрашивал себя, не полагается ли ей знать.

— Я тебя не видела на службе нынче утром, — отметила она. Не приглашение ли ему это? Она курила, однако ничего гнусного, в Хэкеттовом смысле, в ее воскурениях не было. Она была дама и потому имела право на сигарету. Изощренность, считайте.

— Верно. Я спозаранку отправился в Долки выкупаться.

— С Хэкеттом?

— Да.

— Это что-то новенькое. Купаться само по себе хорошо, однако вставать ради этого на рассвете… уж точно слишком по-британски, разве нет? А Хэкетт на ногах ранним утром в воскресенье — нечто ошеломительное.

— И не такое бывает.

— И как ему вода, когда он совершенно трезв?

— Мы встречались с еще одним человеком, на Вико. Хотели уединения — проводили некоторые подводные исследования.

— И кто он, тот человек, — я его знаю?

— Вряд ли. Мы с ним познакомились днем ранее.

— Морская биология с каким-нибудь малым из Тринити-колледжа — что-то в этом роде?

— Нет-нет, это очень чудной гусь, сказать тебе по правде, Мэри, хотя с неким малым из Тринити мы тоже познакомились.

— Так-так. Итого четверо.

— Ты не путай. Поэта из Тринити нынче утром с нами вовсе не было.

— А тот чудной малый. Насколько он чудной?

Мик оглядел тихие деревья, кусты, цветы, пестрядь людей с колясками и гомоном. Все было привычно — и даже привлекательно. Де Селби и его знакомцы — другое дело.

— Чудной не в каком-то там нехорошем смысле. Странный он человек. Необычные представленья о мире, о Вселенной, о времени… в самом деле, физик.

— Да?

— Представленья его оторваны от этой Земли — от чертовой этой самой земли, на которой мы сейчас лежим.