И, держа в руках вожжи, побежала рядом с фурой.

Солдаты, которые провоевали всю войну с Онуфрием Кондратенко и помнили его хмурым и нелюдимым, говорили, что "батю" теперь не узнаешь — так он меняется с — каждым днем. И верно: куда девался старый повозочный ворчун, которому можно было дать на вид лет шестьдесят с лишком, небритый, с воспаленными от бессонницы глазами, заменявший членораздельную речь сердитым бормотанием, уснащаемым то и дело любимым словечком "холера"?

Теперь "батя" усвоил какие-то молодецкие ухватки, был весь полон какого-то праздничного волнения. С первых дней мирной жизни он начал ежедневно бриться, начищать до блеска пряжки, пуговицы на гимнастерке и свои "шикарные" сапоги. Наконец, с великим увлечением пустился в изучение "той клятой гитлеровской экономики".

Этим делом он занимался со страстью. Дошло до того, что он — украинец до мозга костей, усвоивший за четыре окопных года не так уж много иностранных слов, — вдруг начал собирать разные немецкие книжки и даже пробовал читать их по слогам.

То и дело захаживал он во двор то к тому, то к другому из жителей Клиберсфельда, внимательно присматривался к хозяйству и быту немцев. Число записей в заветном "пергаменте" росло, но "батя" никому их не давал читать.

Но вскоре все заметили, что Онуфрий как будто забросил "проклятую экономику". Как-то вечером, когда солдаты сошлись вместе, Краюшкин набрался духу и, подойдя к столику с ящичками, стал тихонько перебирать записи. В то же время он искоса поглядывал на Кондратенко: как тот отнесется к его поступку.

Все напряженно следили за Васей, только один "батя" сидел на табурете возле своей койки и прочищал соломинкой мундштук, казалось целиком поглощенный этим занятием.

Тогда Вася спокойно приступил к чтению.

Помимо давних записей, которые Асламов уже читал однажды солдатам, там была со всеми подробностями рассказана история, в результате которой Кондратенко удалось установить, что стекла для деревенских парников были привезены в Германию с одного из заводов Украины.

После снисходительно иронической записи о местном производстве обуви на деревянной подошве и заметки о богатых запасах точильного камня, годного для брусков, пошли какие-то странные наблюдения, удивившие всех. Написаны они были, конечно, по-украински, что не помешало Васе читать их так, чтобы все понимали.

"…Видел я в неметчине нож — специально щоб чистить картошку. Ото добре для хозяек. А Бутнару мне сказал, что тут даже машины такие есть, что чистят картофель… Есть у них всякие красивые и хитрые машинки — хлеб резать и сок с хрукты выжимать, а щоб кохве варить — разные аппараты и горелки — и на спирту и на карбиде. Для всякого пустяка у них — машинка…

В хуторе Клиберсфельд, где мы живем, есть водопровод с колонками, электростанция (зараз порушена бомбежкой), а главная улица — мощеная, хаты — справные, с горищем, под черепицею.

Самая неудалая хозяйка у них вышивает, та не так, як у нас, — розочки там, чи пташки — нет, она, ну скажи тебе, пишет, пишет нитками по полотну усякую премудрость, вроде "чего я не знаю, то меня не горячит" — це як у нас кажуть "моя хата з краю — ничего не знаю". От с такою премудростью и достукались воны до Гитлера.

Только от яка штука — на весь хутор нема даже одной доброй бани. Бывшие батрачки ходят мыться к нам в землянку, где Вася оборудовал баню. Кто б поверил! Надо будет расспросить — может, у них баню разбомбило?..

…Сегодня я у одного хлопчика отобрал фотографии с голыми бабами. От же ж бессовестные — в одних чулках! А тот маленький Ганс как заплачет — чтобы я ему их обратно отдал, они, говорят, стоят столько-то марок. Тю!.."

Это восклицание Краюшкин произнес в точности, как "батя", — солдаты так и прыснули.

А "бати" словно бы и не было в комнате — он, не говоря ни слова, все прочищал и продувал мундштук.

С этого вечера, хотя Кондратенко по-прежнему захаживал порой во дворы Клиберсфельда, "пергамент" валялся на столике в полном небрежении.

Кондратенко добросовестно выполнял данное товарищам обещание — присматривать за Юзефом Варшавским, чтобы этот молчаливый человек не натворил какой-нибудь беды на селе.

Бывалый солдат ходил за Варшавским, но все без толку: вмешательства его не требовалось.

Когда появилась злосчастная надпись на стене замка и все подозревали именно Юзефа, азарт выслеживания охватил Онуфрия. Он внимательно следил за Варшавским, который, известно, только и мечтал жестоко отомстить фашистам. Можно было опасаться всяких неожиданностей с его стороны.

Но сколько дорожек и тропок ни исходил "батя" — все было напрасно.

Правда, один раз ему показалось, что его вмешательство потребуется. Это было как раз в тот вечер, когда Юзеф с винтовкой на ремне направился в деревню. "Батя", крадучись, с бьющимся сердцем пустился вслед за ним. Юзеф шел в тени вдоль заборов, пока не наткнулся на запропавшего в этот вечер Бутнару. Тот стоял рядом с какой-то девушкой, которая тут же кинулась бежать. К удивлению "бати", все кончилось тем, что Юзеф преспокойно воротился в замок бок о бок с Бутнару.

Много смутных догадок промелькнуло тогда в голове Онуфрия. Но одно было хорошо — Юзеф ничего опасного не выкинул.

В другой раз Кондратенко заметил, что Варшавский на рассвете оделся, вышел из флигеля и направился к сторожке Иоганна Ая. За плечом у него была винтовка. Кондратенко потихоньку вышел за ним. Ефрейтор вошел в хибарку, а "батя" приник к маленькому, словно глазок, окошку, готовый в любую минуту ринуться, чтобы предотвратить возможное злодеяние.

Когда же он увидел, как Юзеф ходит по каморке с Мартой на руках, что-то ей напевая, увидел глаза Юзефа, полные слез, солдат содрогнулся в душе. Он вообразил вдруг, что девочка, лежащая на руках у ефрейтора, — не Марта, которую все знали, а одна из дочек Юзефа, о которых постоянно помнили все. И вместо прежних подозрений в душе старого солдата возникло другое чувство к товарищу.

Онуфрий торопливо отпрянул от окна и бросился к погребу. Дойдя до него, он остановился, несколько секунд тупо глядел в черный провал оконца и, словно проснувшись от холодного, отдающего плесенью дуновения, пахнувшего ему оттуда в лицо, пошел во флигель, в комнату, уже освещенную первыми лучами солнца.

В это утро "батя" от души обрадовался сундучкам Фридриха и стопочке водки пополам с денатуратом, которой угостил его немец. На том и кончились хлопоты Кондратенко — его наблюдения за Юзефом Варшавским.

После этого случая Кондратенко стал как будто спокойнее, задумчивее. Теперь и он выходил в поле, брался либо за грабли, либо за косу: клевер поднялся уже во весь рост.

Но и теперь Онуфрий не оставался равнодушным к душевным делам своих товарищей. В свободное время, когда он не исследовал дворы Клиберсфельда, он переносил свое внимание на "земляка" — Григоре Бутнару.

"Батя" подсаживался к нему и заводил разговор о первой войне с немцами, когда он со своим полком проходил через Бессарабию. В памяти его застряло несколько названий: Бендеры, Мэрэшешты, река Прут… Он, правда, сбивался, иногда называя реку городом, а город рекой, путал Румынию с Венгрией. Противника он хорошо помнил, а вот союзников то и дело путал.

Он знал несколько молдавских слов: "мэлигэ"1, "жин"[47], "бунэ диминяца"[48], всегда напоминавшее ему русское "будем меняться", и разные, порой соленые солдатские шуточки тех лет.

— Ото раз ночевал я у одной вдовицы, — начинал он с лукавым видом, поглаживая свежевыбритый подбородок. — Шо там казать про харч — в хате у нее и крошки той мамалыги не було. Зато принесла она глечик доброго молдавского вина. Потянул я чарку — квас! А задумал встать — ноги не держат…