За все это они должны были сказать спасибо капитану Постникову: он всегда требовал, чтобы не только бойцы охраны и повозочные, но и писаря, кладовщики и повара имели при себе положенное оружие, индивидуальные пакеты. Каких только злых шуточек не отпускали по поводу воинственности скромного интенданта! Но теперь все это пригодилось.
В первые минуты Постникову казалось, что положение довольно сносное. Немцы прекратили огонь. Некоторые документы, которые не должны были попасть к немцам, были в верных руках. Раненых тоже вынесли из здания. Даже капитанская Белка была цела и невредима и, виляя хвостом у ног хозяина, рычала при звуке выстрелов.
Однако немцы вскоре кинулись искать исчезнувших советских солдат.
Вдруг собака капитана жалобно заскулила, и тут же пули градом обрушились на укрывшихся солдат. Как ни пытался хозяин успокоить собаку, приласкать, зажать ей морду рукой — она не переставала скулить.
— Застрелите ее, товарищ капитан! — сказал, вынырнув из темноты леса, Вася Краюшкин.
— Успокойся, Белка, будь умницей. Ну, что на тебя нашло? — пытался унять собаку капитан. На время она притихла, покаянно дрожа у ног хозяина. Потом опять забилась, запрыгала, тявкая и протяжно воя, как на покойника. Капитан посмотрел на Васю Краюшкина и отвернулся от собаки.
Вася понял и нажал на спусковой крючок автомата. Белка замолкла.
— За мной! — крикнул капитан и побежал по лесу. Потом они снова остановились в густых зарослях. Здесь перестрелка длилась долго, но немцы так и не смогли приблизиться. Все это время Краюшкин был рядом с Постниковым.
Вскоре по голосам и треску валежника капитан понял, что гитлеровцы собираются окружить группу.
Что оставалось делать?
— Надо спасать раненых и документы, — сказал как бы про себя Постников, лежа рядом с Краюшкиным. — Может быть, поручить это тем, у кого кончились боеприпасы?
— Разрешите обратиться, товарищ капитан! — неожиданно сказал Краюшкин. — Прикажите передать мне ручной пулемет. Задержу немцев. Они и не заметят вашего отхода. Потом догоню. Разрешите?
Постников вглядывался в него, не отвечая. Наконец он поднялся.
— Может, оставить тебе еще двух — трех бойцов? — спросил он.
— Нет, не нужно, товарищ капитан…
Постников, прикрыв полой шинели карманный фонарик, осветил заправленную в планшет карту.
— Посмотри сюда, — сказал он Краюшкину, проведя ногтем черту на карте. — На левом берегу реки, вот тут у мостика, начинаются наши траншеи и огневые точки.
Постников медленно протянул Краюшкину руку.
— Свидимся еще, солдат?
— Свидимся, товарищ капитан, — тихо ответил Краюшкин…
…Чуть светало, когда Вася, расстрелявший все патроны, подошел, держа в руках пулемет, к речке, что вилась в крутых берегах среди леса. Он знал, что в двухстах шагах от мостика находится первый блиндаж. "Вот тебе и куриная слепота!" — подумал он горделиво.
Свои! Вася пустился бегом.
Свои! У песчаного берегового откоса лицом к Васе стояло несколько солдат. Вон и блиндаж, указанный на карте капитаном. Солдаты, завидев его, машут руками, зовут его. Свои! Вася кинулся к ним…
Шесть направленных на него автоматных стволов заставили его поднять руки вверх…
Утренний сумрак рассеялся. В лесу стало совсем светло. Вася Краюшкин пришел в себя уже в фашистском плену.
Месяцы мучительной жизни в концлагере не могли вытеснить из его памяти ту единственную ночь, когда он был в бою. Как только он очутился на свободе, он стал добиваться возвращения в свою часть и не успокоился до тех пор, пока не осуществил свое намерение. Капитан Постников был жив и командовал теперь батальоном. Вася старался держаться подальше от врачей и был поэтому очень благодарен Постникову, когда тот, смущенно отводя глаза, назначил его в команду Асламова, направленную помогать немецкому населению в полевых работах, тем более, что в эту команду попал и бывший сослуживец — артиллерист Гриша Бутнару…
— Пойдемте же! — крикнул Краюшкин еще раз, взяв Хельберта за руку. — Поглядим, чего там немец настругал! "Каровка"!
Подойдя к деревянной лесенке, ведущей на мансарду, Фриц Хельберт пропустил всех вперед.
Они шумно взошли по ступенькам и остановились в дверях: перед ними посреди комнаты стояли в ряд пять белых, гладко оструганных сундучков. Пахло свежей стружкой, и вся мансарда — и аккуратный новенький верстак, и походная койка, покрытая тем самым синим солдатским одеялом, что было подобрано в окопе, и сундучки со сверкающими петлями — все весело купалось в лучах утреннего солнца.
Гариф, приняв торжественно-шутливый вид, отпечатал два шага, так что половицы затрещали, остановился перед одним сундучком и открыл его. Осмотрев его и убедившись, что сундучок сделан добротно, он отставил его в сторону и громко скомандовал:
— Для вручения сундучков — два шага вперед! — и быстро сел на свой сундучок.
Смеясь, Григоре и Кондратенко тоже уселись — каждый на своем: Кондратенко ощупал петли и замки. Затем поднялся и подошел к немцу.
— Фридрих! — торжественно сказал он. — Фридрих! — и, отдав честь и пожав ему руку, вернулся на свое место.
Немец признательно поклонился всем.
— Нет у нас шнапса, — сказал сержант, — а то бы выпили по такому поводу…
Хельберт сделал знак подождать его и пулей выскочил вон.
— Увидишь — тут, верно, есть чего выпить, осталось! — сказал сержант, придя в хорошее настроение. — Опрокинем стопку за "коробку"…
И он разразился громким смехом, покрывшим все голоса. Когда Гариф умолк, в комнате раздался тихий и словно мечтательный смех Бутнару.
Онуфрий Кондратенко, сидевший рядом с ним, ласково похлопал его по плечу.
— И чого же це мий земляк такий веселый последнее время, га? — сказал он, хитро подмигивая и посматривая на носки своих сапог. — Моя хвура тильки що не пустая, а у Грицька аж тесно. Уси дивчата до его хвуры лезуть, як бы там рессора не лопнула. А больше всех эта новенькая пташка, що на работу до свиту приходит…
— Да нет! — торопливо перебил его Бутнару, стараясь скрыть смущение. — Просто вспомнилась одна "коробка".
Григоре интересно рассказывал порой однополчанам про свою Бессарабию, поэтому и сейчас солдаты приготовились слушать.
"Батя" свернул самокрутку, вставил ее в фарфоровый мундштук и замер в ожидании, забыв даже прикурить: он любил порассказать, любил и послушать.
— Когда я служил в королевской армии, — начал Бутнару, прикрывая глаза от солнца, которое било ему прямо в лицо, — нашим отделением командовал один румын: солдаты его называли "соломенным сержантом". Это такой человек был — в военном деле, как у нас говорят, ни боба не понимал, даже уставов не знал, а чин, люди говорили, получил за курочек, что ему из дому привозили.
Черный такой, худой, совсем слабый, на человека смотрит, как в Молдавии говорят, косым глазом. Ну, должны были подчиняться — начальник, потом — бил сильно очень…
— Ото, сынку, и у нас був такой унтер… — поддержал его "батя", поглядывая, у кого бы прикурить, — году в тринадцатом… чи то в двенадцатом…
— Да погоди ты! — оборвал его сержант. — Давай, давай, Бутнару…
— …Так, значит, дает приказание "ложись!" и, как всегда, глядит косым глазом и ударить старается сапогом прямо по голове. Ненавидели мы этого сержанта. Ох, как ненавидели! Каждый солдат в нашем отделении думал: как бы насолить сержанту. Ну, отомстил случай один…
Григоре привстал, отодвинулся со своим сундучком в тень и продолжал:
— Это утром было. Горнист дал сигнал выходить на ученье. Видим, что и капитан уже вышел к воротам. Сержант уже десять раз проверил отделение, каждый получил порцию ругани, пинков. Но вдруг он видит, что наш парень один, Федор Мыцэ, тоже бессарабец, — он только что прибыл из отпуска по болезни — стоит около двери в казарму. Сержант кричит: "Ты что? Немедленно в строй!" — и смотрит с ужасом — капитан идет быстро, уже совсем рядом. А Мыцэ отдает честь: "Здравия желаю, господин сержант, дозвольте взять с собой коробку!" А сержант знал, что бессарабцев дразнили в румынской армии "четка и коробка", потому что они сапожную щетку и коробочку с ваксой так называли, по-русски. "Бери, черт бы тебя взял, — шипит сержант, — бери и становись, скотина, в строй". А капитан уже в двух шагах. Сержант командует "Смирно!" и отдает рапорт. А капитан молчит. Взвод застыл, солдаты даже боятся дышать, чтобы штыки не дрожали. А капитан смотрит на конец шеренги. Потом идет, идет — и остановился перед Федором Мыцэ. Тот стоит неподвижно, как все. Только у него в правой руке винтовка, а в левой — "сундучок, деревянный сундучок. "Это что, а?" — а Мыцэ не смеет голову повернуть, чтобы равнение не нарушить, только говорит ему: "Здравия желаю, господин капитан! Это коробка. Я привез из дому немного малая — это такой пирог у нас пекут из кукурузной муки, — пояснил Григоре, — привез немножко малая и боялся…" — Тут капитан взял его двумя пальцами за рукав и вывел из строя. — "Сержант, ко мне!" — Наш "соломенный" щелкнул каблуками, бледный… — "Он из твоего отделения? Из твоего! Чего же он выходит на учение с сундуком?" — А сержант: "Виноват, господин капитан, он мне сказал "коробка", я и подумал…" — Тут капитан его бац по морде — и сержант уже лежит на земле. — "Что же ты подумал? А?" — Только сержант поднялся, опять — бац! Так он нашего сержанта еще два — три раза положил. И потом еще карцер…
