…Они даже не успели признаться друг другу в любви. Их обоих только что назначили на работу в эту деревню.

Стремление служить правде — вот все, что он ей завещал. Но как служить?

Об этом ей неоткуда было узнать…

Когда Хильда приехала одна в Клиберсфельд, она постаралась прежде всего узнать поближе своих учеников. При всей своей неопытности она все-таки искала путей борьбы. Она хорошо понимала, что это всего-навсего маленькая жалкая деревушка. Обитатели ее жили сонной жизнью, как и в большинстве других немецких деревень, не задаваясь никакими вопросами, как говорится, ни за ни против… Обыкновенная деревня, может быть, потому только и выросшая тут, что вода была близко.

Действительно, у подошвы холма, на которой раскинулась деревня, не спеша катила свои воды небольшая речка.

Хильда приходила сюда и подолгу любовалась тихой прелестью ее берегов.

Когда она сидела здесь в одиночестве, глядя на нескончаемый бег воды, в ней подымалось желание сделать что-то такое, что заставило бы людей усомниться в могуществе "тысячелетней империи", отнявшей у нее любимого. Пусть именно отсюда, из такой деревушки, будет подан знак возмущения против гитлеризма. И пусть он будет виден далеко-далеко, пусть его увидят, может быть, даже городские люди. Вот если бы эти прозрачные волны донесли ее дар до них, а может быть, и до тех, кто томится в неволе…

Чистые, пламенные мечты ее были в ладу с неуемным бегом вод. Река представлялась ей доброй советчицей, верной подругой…

Уроки географии учительница превращала в экскурсии. Усадив школьников возле речки, что змейкой вилась перед ними, она рассказывала, какие страны лежат на север, на юг, на восток и на запад от Германии. Ободренная ласковым журчанием воды, под защитой высокого ясного неба Хильда отваживалась иногда направить взгляды детей в сторону поднимающегося солнца… То были такие времена, когда даже детям не надо было ничего разжевывать: они, казалось, понимали свою учительницу с полслова. Жест, движение глаз заменяли слова.

Детям тоже полюбилась эта прибрежная молодая ивовая рощица.

Из тростника, росшего на другом берегу, они плели что-то вроде шлемов, а самые острые стебли приберегали для сабель, словно они готовились бог знает к каким яростным битвам. Шел третий год гитлеровской власти. В ночь на 1 мая от берега отчалил и поплыл по волнам сплетенный детскими руками тростниковый плотик, на котором вольно развевалась полоска красной материи.

Он плыл себе всю ночь как ни в чем не бывало мимо особых и всяких прочих войск "фюрера" и на рассвете доплыл до города.

Через несколько дней эсэсовцами был арестован Эмиль Гляс, лучший ученик четвертого класса — класса Хильды Кнаппе. Учительница была вне подозрений. Но однажды среди ночи в ее комнату постучалась высокая женщина с жидкими волосами, собранными в узелок на затылке. Это была мать Эмиля.

Женщина была пугающе бледна. Переступив порог, она вынула из-за пазухи желтый медный крестик.

— Фрейлейн, — сказала она глухим, словно доносящимся издалека, хриплым голосом, — фрейлейн, видите этот крестик на красном шнурке? Это крестик Эмиля.

И рухнула на пол.

Когда Хильда привела ее в чувство и спросила, что она знает о мальчике, мать оглянулась по сторонам или сделала вид, что осматривается — нет ли тут посторонних.

— Верните мне его! Они его убьют! Ведь он — ребенок! — сказала она, в отчаянии ломая руки. — Они хотят знать: кто его научил…

Молодой учительнице некуда было скрыться. Она не подговаривала Эмиля сделать плотик, даже не знала о его смелой затее — и все-таки со дня на день ждала ареста. Конечно, она в ответе за то, что он сделал…

Наконец у нее не хватило сил ждать дольше, и она решила пойти и отдать себя в руки гестапо. Все равно они, наверное, уже все узнали. Может даже быть, что вот эта самая высокая худая женщина — мать мальчика — выдала ее. Да и Эмиль, в конце концов, совсем ребенок… Ему не выдержать изощренных пыток. Лучше уж самой…

И она сама пошла с повинной в гестапо… С тех пор начался ее долгий-долгий путь из одного концлагеря в другой. Уж лучше бы покороче — прямо на виселицу… потому что вскоре она узнала, что мать Эмиля вовсе не выдала ее, а сам Эмиль… Эмиля уже не было в живых. Мальчик не назвал имени своей учительницы…

Непобедимые силы жизни стерли с лица земли и гестапо и концлагери… Но какая сила могла бы стереть, зачеркнуть ее ошибку, ее вину перед Эмилем и его матерью? Какая сила поможет ей, Хильде Кнаппе, прямо смотреть в глаза сегодняшним немецким детям?..

Ах, скоро начнет светать, а сна нет. Хильда повернулась, укрылась с головой. Заснуть бы! Если б она могла заснуть!

…Эмиль внимательно смотрит на нее с первой парты, стараясь не упустить ни одного слова учительницы. Он вглядывается в ее глаза: может быть, там он прочтет недосказанное ею, непонятое им.

Нет, он понял, он все понял.

Клетчатая рубашка очень ему к лицу. Он в ней такой ловкий, живой. Голубые полоски перекликаются с его глазами, каштановые волосы торчат мальчишескими вихрами. Вот чья-то рука хочет ласково потрепать их. Но что это? Она вцепилась в волосы и тянет его вверх… Эта проклятая рука поднимается все выше… мальчик становится все меньше… Потом — со всей высоты грохается оземь… А-а!

Фрейлейн Кнаппе содрогается, корчится, в ужасе зарывается лицом в подушку, но откуда-то снизу, из черного провала, куда он был брошен, Эмиль снова встает перед ней во весь рост, целый и невредимый. Он медленно поднимает голову. Мальчик бледен, но улыбается, и от голубых полосок на рубашке его глаза весело синеют.

"— Это все я!.. Я своими руками построил плотик с красным флагом… Из тростника… сплел из тростника… Сам придумал… один…" — он силится улыбнуться своим мучителям.

Бывшая учительница, вздрогнув, открывает глаза. Потом она съеживается клубком, словно хочет захватить руками, всем телом хотя бы крупицу сна. Но ей это не удается. Подушка жжет лицо. Она откидывает одеяло и больше не приневоливает себя спать. Кажется, ей уже никогда не уснуть.

Она встает с постели. В окна крестьянского домика пробивается рассвет. Словно через голубую кисею, виднеются очертания домов, башня кирхи, мглистое небо.

Чей это будет день? Кто получит в нем свою долю?

С утра она обольется холодной водой. Школы еще не открыты, но не надо забывать: она — учительница. Торопливо выплеснув из ведра остаток воды, она идет к колонке за свежей. Подымаясь с ведром в руке по тропинке, шагов за триста от старой задымленной кузницы, седая учительница вдруг увидела, что на стене замка чернеет крупная надпись. Готические буквы были выведены дегтем, в конце стоял остроконечный восклицательный знак. Побелевшие губы фрейлейн Кнаппе прошелестели: "Rache!" — месть! Ей показалось, что острие восклицательного знака вонзилось ей в самое сердце. Она выронила ведро, да так и застыла…

"Rache!"… Месть…

Справа, в зеленой, умытой росою траве, вилась тропинка, сбегая к низенькому домику в долине, слева подымалась гранитная стена замка со страшной, намалеванной дегтем надписью.

— Фрейлейн Кнаппе! — послышался возглас со стороны железных ворот, с выбитыми на них львами.

Четко ступая только что начищенными сапогами, по-солдатски подпоясанный, к ней шел Григоре, улыбаясь своей простой, вполне штатской улыбкой.

— Вот хорошо, что я вас встретил, фрейлейн. Я сегодня дневальный. Стою на посту и смотрю в долину. Не понимаю, как это я вас не заметил. Я хочу попросить вас… Помните, я заходил к вам… смотрел вашу скрипку…

Бутнару запнулся, заметив неподвижный взгляд этой преждевременно состарившейся фрейлейн, которая всегда старалась вставлять в свою речь русские слова, оставшиеся в ее памяти со времен концлагеря, в то время как Григоре особенно старательно говорил с ней по-немецки.

— Вон там, на горке, живет одна девушка… — выдавил он с усилием.

Учительница печально кивнула головой, и Григоре только теперь заметил, куда она смотрит.