— Фриц-то полностью буде Фридрих, знаешь? — оживленно начал было Кондратенко, подойдя к сержанту. Но Асламов, крутой и вспыльчивый нрав которого был хорошо известен солдатам, уже снова посуровел. Хмуро и недоверчиво глядел он куда-то мимо, поверх сильных рук немца.

— Про-ле-тарий! — раздельно и многозначительно произнес Кондратенко, которого солдаты, как человека пожилого, звали "батей". — Столяр — ото добре, — прибавил он, соображая что-то про себя, — так он, может, и сундучки мастерить умеет?

Бутнару перевел вопрос Онуфрия.

Немец, ошалев от радости, закивал головой, стал показывать жестами, как он будет забивать гвозди, строгать…

Но сержант досадливо махнул рукой и велел прекратить эту комедию.

— Иди на мансарду! — прокричал он немцу в самое ухо, словно глухому. — Там и будешь жить. Получишь инструмент и все, что надо, будешь делать нам сундучки.

— Ступай, отведи его наверх, Иоганн! — обратился Гариф к старику с метлой, кивнув на чердак.

Старик вытянулся, как по команде, повернулся и исчез за дверью сторожки; он вернулся сейчас же, неся в руках зажженный фонарь "летучая мышь". За ним выбежала, стараясь уцепиться за его руку, маленькая девочка.

— Пашоль! Vorwärts! [25] — крикнул он Фрицу и, чеканя шаг, двинулся вперед, хотя девчушка очень мешала ему, сбивая его с ноги. — За мной!

Миновав несколько коридоров и комнат замка, они очутились в просторном холодноватом зале. Иоганн на мгновение приостановился, машинально оправил свою жилетку, поднял фонарь на уровень плеча и пошел дальше уже на цыпочках. Из темноты выступили висящие на стене портреты, из тяжелых рам глядели четыре хмурых мужских лица. Судя по одежде, прическам, бородам это были люди разных эпох. Первые трое из них сжимали в руках мечи.

Иоганн остановился, подняв фонарь повыше. Казалось, он близоруко вглядывается, распознавая человека, изображенного на третьем портрете.

— Der alte Baron![26] — прошептал он тревожно, моргая красноватыми, без ресниц веками.

Молодой немец уставился на четвертый портрет, где был изображен человек без шляпы, с нахмуренными густыми бровями и курчавыми бачками, широкоплечий и сухощавый. Подтянутым, спортивным видом он напоминал не то охотника, не то туриста.

— Пашоль! — услышал Хельберт возглас старика; он еще несколько секунд постоял перед портретом и заторопился вслед за Иоганном, который уже подымался по деревянной лесенке на мансарду.

Случилось все это недели через две после прекращения огня. Просторные помещичьи поля, покинутые хозяевами — прусскими юнкерами, кажется, никогда еще не зеленели так пышно. Пошли в рост озимые, картофельная ботва уже просила первой прополки. Широкие, кое-где волнистые поля… И стоило на мгновение забыть о недавних ужасах войны, как все вокруг начинало казаться мирным под этим ясным летним небом и душу охватывала тишина.

Несколько солдат, направленных сюда батальоном в помощь населению на время полевых работ, расположилось в старинном готическом замке, владелец которого, барон, бежал куда-то на Запад. В этой серой гранитной крепости они устроили себе жилье, столовую; во дворе были конюшни, амбары и прочие службы.

И вот наконец стали появляться немки (мужчин в деревне было мало) — боязливые и в то же время любопытные…

Старый замок на холме они, словно сговорившись, стали с первого же дня называть "Stab"[27], каждого солдата величали "Herr Kommandant" [28].

— О, бачите, хлопцы, — поучал Кондратенко, — немцы не дурни: сразу поняли, с кем дело имеют: "Герр комендант"! Говорил я вам? Для немца хворма — все! Сапоги чтобы были начищены, пуговицы блестели, морда бритая каждый день. Хворма, братики! Ну как, земляк, — обратился он к Бутнару, — верно, не ждал такого почета?

— "Герр комендант", — повторил Григорий Бутнару, явно не разделяя восторга "бати". — Это Гитлер приучил их стоять навытяжку перед каждой парой погон, вот они и тянутся. Те были военные и мы тоже — военные. По-моему, они не очень-то понимают, какая тут разница.

— А я боюсь, что эти бабы просто смеются нам в глаза. Издеваются над нами… Вот, мол, один "господин комендант" убрался, а другой сел на его место! Вот я чего боюсь! — с горечью заметил Вася Краюшкин.

— А, глупство! Каждая послала стрелять в нас мужа, альбо сына, альбо брата, — повернул разговор на другое Юзеф Варшавский и поставил точку. — Ведьмы — и баста!

Солдаты не вдавались особенно в рассуждения — хорошо это или плохо, махнули рукой: штаб так штаб, комендант так комендант. Побольше бы хлеба вырастить! Ведь даже сюда забредали беспризорные ребята из только что освобожденных районов.

И хотя эти мальчишки с красноармейскими звездочками, нацепленными на шапки, разгуливали с независимым видом туристов, собирающих каски, пряжки, значки и прочие военные реликвии, солдатам сразу бросались в глаза котелки, надежно привязанные у каждого из них к поясу и с недетской заботливостью вычищенные до блеска.

Бродили с сумками через плечо поляки и польки из пограничных областей — по нескольку человек вместе, — искали прошлогоднюю картошку на заброшенных полях, сахарную свеклу, росшую тут повсюду, и грызли ее сырую, ели вареную, печеную в горячей золе…

А жители Клиберсфельда пока что кормились солдатским хлебом, привезенным из России.

Дела пошли неплохо. Вскоре удалось наладить и питание, даже легче чем можно было ожидать, а ведь это был сложный вопрос.

Берта Флакс — плотная крестьянка лет сорока — с самого начала попросилась в кухарки. Муж у нее в первые месяцы войны с Россией пропал без вести на Восточном фронте, оставив ее с кучей ребят (потому, может быть, она и была так отзывчива к чужому горю). Она быстро взяла хозяйство в свои руки, и никто не смел ей перечить: было известно, что Берта женщина справедливая, но крутая, если виноват — лучше ей не попадайся. Впрочем, она и в деревне заправляла многими делами строго и властно.

Правда, с солдатами она держалась совсем по-иному, бойцы не раз удивлялись этому, не понимая причин такой разницы: на притворщицу она не была похожа, нет, в этом никто ее не подозревал. Покорной, смиренной ее тоже нельзя было назвать, и робость никак не вязалась с обликом Берты. И все-таки что-то вроде этого было в ее приглушенном голосе, в потупленном взгляде, который она не отрывала от земли, когда говорила с солдатами. Во всем остальном сказывался ее неизменно суровый, твердый характер.

Ровно в семь, после завтрака в столовой замка, женщины должны были отправляться в поле. Берта появлялась на пороге, и солдаты невольно поторапливались запрягать лошадей. И только когда длинные фуры, битком набитые людьми, выезжали гуськом из железных ворот замка, взгляд поварихи немного смягчался.

С первых же дней солдаты убедились, что, в общем, немки — женщины работящие, старательные. Берта же каждой порознь знала цену. Она хоть и редко выходила в поле, но ей все было известно. Слов нет, за ужином каждая получала свою порцию, как бы ни работала и что бы ни натворила, но повариха умела так подать, что у провинившейся кусок в горло не шел.

Одна только Эльза Фишер отваживалась ей возражать.

Кто из жителей Клиберсфельда не помнил, какой была Эльза перед войной? На эту маленькую, неприметную девушку в родной деревне никто не обращал внимания. И вдруг в нее с первого взгляда влюбился парень из соседнего села — добродушный, высокий и стройный, как тополь, Карл. Прошло немного времени, и Эльза, к удивлению односельчан, стала невестой, а потом — счастливой женой Карла Фишера. И только тогда все припомнили, что девушка отличалась необыкновенным трудолюбием, честностью и множеством других достоинств, и это открытие наполнило людей уважительным дружелюбием к Эльзе и признательностью к Карлу.