— Прелл хотел сделать меня глухим навеки, а я слышу…
Володя запел русскую песню — песню, что певали ребята в кузнице. Хриплые мужские голоса загремели в подвале, точно оживляя, обогревая все его углы:
Мы кузнецы, и дух наш молод,
Куем мы счастия ключи.
Вздымайся выше, наш тяжкий молот.
В стальную грудь сильней стучи…
— Дожить бы… — прошептал товарищ Ваня, глядя в окошко. — Дожить, увидеть, что Бессарабия свободна… что она стала советской… За это и умереть не страшно… Не страшна смерть, потому что "товарищ Ваня" уже близко от нас, ребята, близко…
Взгляд его проникал через застекленный глазок, как бы скользя по лучу, пробиравшемуся сюда, все дальше дальше к самому источнику света…
— Близко, брат, близко… — шептал он, взяв Виктора за руку. — Посмотри и ты, уже видать…
Глава XIV
Старуха Евдокия проснулась затемно, оделась, убрала постель. Потом с окаменевшим от горя лицом подошла к лавке, где бывало стелила сыну. Принялась, как обычно, встряхивать рядно, на котором давно никто не спал, сровняла края, разгладила складки. Взяла было вышитую цветами подушку, собираясь взбить ее, но остановилась в оцепенении. Потом с видимым усилием, медленной, неверной походкой направилась к двери.
Утро стояло ясное, тихое, и казалось — было в нем что-то благодатное.
В это время на окраине обычно только-только начиналась жизнь.
В такой час мог попасться навстречу лишь какой-нибудь бродяжка безработный, что проснулся, стуча зубами от утреннего холода, под забором, где застиг его сон, или какой-нибудь нищий-калека, которого голод выгнал из его логовища…
Но сегодня улица почему-то выглядела необычно. Тут и там стояли группы людей. Особенно много народу собралось у соседнего домика, где ютилась семья рабочего-железнодорожника, двенадцать душ — ребята мал мала меньше. Вот от толпы отделилась мать этого семейства, с младенцем на одной руке, с ведром в другой. Следом за ней устремились еще два малыша в одних рубашонках.
— Доброе утро, голубушка Евдокия! — широко улыбнулась женщина.
— Доброе утро, бабушка Евдокия! — дружно пролепетали и малыши.
— Мир вашему сердцу, дети мои! — ответила Евдокия и долгим взглядом проводила их до колодца.
Теплый утренний ветерок, казалось, ласкал ее душу, истерзанную тревогой с тех пор, как побывал у нее этот долговязый, худой парень из ремесленного. Это было с неделю назад. Он принес ей большой каравай хлеба и глядел на нее так, словно она была ему родной матерью. "Может, ты знаешь, что-нибудь о моем мальчике? — спросила она с тревогой. — Что с ним? Говори скорей!.." Но в ответ он сказал только, что будет приходить к ней часто, что и другие ученики будут навещать ее и приносить все, что ей нужно. Он отвернулся и неловко выскользнул за дверь…
— Эй, погляди-ка, сколько публики собрал мой-то, — прервала ее думы соседка, вернувшаяся от колодца. Она опустила полное ведро на землю, чтобы переложить ребенка на другую руку. — Говорила ему, чтобы он хоть стаканом чаю прополоскал кишки, так ведь слушать не хочет. В такой, говорит, день! Колесо, говорит, повернулось… И все: Россия, Россия…
— А что он там про Россию-то? — спросила Евдокия.
— Вон, поди послушай! В полночь его словно ветром унесло из дому. Где он шатался, что слышал?.. А вот забрал себе в башку, что я его завтра блинчиками буду кормить… — Женщина проговорила это сердито, но глаза ее любовались мужем.
Евдокия подошла к кучке людей, окруживших соседа. Это был высокий, худой мужчина, босой, казалось, с тех пор, как свет стоит, с небритыми щеками, широкой лысиной, какая редко встречается у рабочего человека, и мечтательными глазами. Сейчас они у него блестели совсем по-особенному.
— Ну, что я вам говорил, когда красные освободили Западную Белоруссию и Украину? Говорил я вам, что придет очередь Бессарабии?..
Он раскрыл ладонь, испещренную сеткой пересекающихся линий, широкую, похожую на карту, и продолжал:
— Понимаете, вот это Америка, — он отделил на ладони место для Америки, — вот Англия, Германия, Франция, Румыния… — Ладони не хватило, но рассказчик не растерялся, только потеснил немножко названные державы. — Это капиталисты, значит. Им нужна Бессарабия для того, чтобы… как бы это сказать?.. Ну, как паровозу нужен буфер. В политике это называется "военный плацдарм", — пояснил он со значением, критически изучая свою ладонь. — Поняли? Значит, Америка, Англия, Германия, Франция, Румыния… И вдруг берет слово Советский Союз. Сказал про Бессарабию — и все капиталисты… фью-ить! — Оратор смахнул всю "географию" с ладони и засмеялся раскатисто и заразительно. — Попали банкиры в переделку!.. Вы бы видели, что в городе делается!
Он тщательно вытер ладонь о штаны и погладил сынишку по головке:
— Ну, время не ждет, пойду туда.
— Дай бог тебе доброго здоровья! — сказал ему кто-то. — Только мы тоже туда.
— Добре!
Евдокия вернулась домой, прибрала все в комнате, подмела пол, затем куда-то вышла на минуту и вернулась с фотографией мужа. Она заботливо вытерла ее и приколола к стене напротив окна, откуда падал щедрый дневной свет.
Потом она вышла на улицу и направилась в ту сторону, куда двигались люди.
На улицах в этот день творилось что-то невообразимое. Огромные толпы людей, все увеличиваясь, двигались через город. Иногда они превращались в колонны, к ним еще и еще пристраивались люди.
— С товарного перрона, говорят, видать! — раздавались голоса.
Мастера Цэрнэ несло людским потоком. Но толпа, как ему казалось, двигалась слишком медленно. Старому мастеру хотелось идти быстрей. Быстрей, быстрей!.. Вдруг он увидел давнишнего своего приятеля, железнодорожного грузчика Арона Горовица:
— Арон! Дружище! С перрона видать?
У отца конструктора плечи были покрепче и пошире, чем у Цэрнэ, и он помог старику выбраться из толпы.
— Я в школу шел узнать о сыне… С перрона, спрашиваешь? Не знаю. Пойдем скорей! Народ бежит к рогатке. Они, говорят, перешли Днестр у Вадулуй-Воды.
— Подумай, какое счастье, Арон, отовсюду идут наши! — взволнованно говорил мастер Цэрнэ, стараясь не отстать от приятеля и даже опережая его. — Со всех сторон! Ты видал, как удирала румынская армия?
Старик запыхался от быстрой ходьбы. На ходу он снял шляпу, вытирая пот со лба.
— Народу сколько! Праздник какой!..
Из одной колонны Цэрнэ услышал оклик Анишоры.
— Отец! — кричала она, махая белым платочком. — Мы идем в тюрьму освобождать политических заключенных!
Старик остановился на секунду, глядя на Анишору. Дочь еще что-то кричала ему, но он уже не слышал ее, да и не огорчался этим. Он видел только, что лицо его Анишоры сияет, как ослепительно белый платочек, которым она машет. И даже еще ослепительнее. Как солнышко!..
— Товарищ мастер! Товарищ мастер!..
Это Урсэкие, на голову выше всех идущих в колонне, приветствует его, поворачивая плакат лицом к нему, своему мастеру. А возле него, вынырнув из толпы, на мгновение показывается голова младшего Доруцы.
— Товарищ мастер! Товарищ мастер!..
Но время не ждет, а учеников много и колонн много. А Арон… Эге, Арон его обогнал! Он далеко впереди. Цэрнэ надевает шляпу и прибавляет шагу.
— На секунду задержимся здесь, на станции, — говорит Арон, останавливаясь. — Я покажу тебе одну нашу маленькую проделку.
Но Цэрнэ и слушать не хочет:
— На большак! На большак! Выйдем на большак! Некогда останавливаться!
И Арон ничего не может с ним поделать.
— Тут вечером прошел румынский полк. Вот драпали! — рассказывает он, еле поспевая за Цэрнэ. — На станции были свалены сотни тонн пшеницы. Они согнали нас под конвоем, наставили пулемет и: "Наполняй мешки!" Это пшеницу-то, собранную трудом народа!.. Чтобы они, значит, увезли ее из Бессарабии!.. Мешки-то мы наполнили, иначе нельзя было — пулемет. Но только внизу в каждом мешке сделали надрез. А потом разошлись, спрятались, чтобы не нашли нас…
