Он найдет его и скажет напрямик, что он тоже хочет стать юным коммунистом. Дойдя до угла, он сразу увидел двух своих дружков по работе, поджидавших его.

Когда ученики вернулись в школу после демонстрации, никто не спросил их, где они были. Никто ничего не оказал по поводу их кровоподтеков, разбитых лиц. Молчание! О Горовице, Капаклы и о двух — трех учасниках младших классов шли слухи, что они арестованы. Но комитет дал указание пока молчать — может быть, они еще появятся.

В этот день на доске объявлений появился приказ за подписью Фабиана, который напоминал ученикам установленное расписание работ, учебы и отдыха. До их сведения доводилось также, что повар отстранен от работы за "систематическую кражу продуктов".

Директор отныне поручал контроль на кухне самим учащимся. И наконец, как бы между прочим, сообщалось, что производство "сифонных головок" приостанавливается из-за нехватки материалов.

При появлении Капаклы и его дружков в школе ученики, увидевшие его, забыли про всякую конспирацию.

— Бондок! Бондок! — обрадовались ребята, окружая его.

Лицо у парня было в кровоподтеках.

Ощупывая языком то место, где прежде был зуб, Капаклы ответил:

— Где был, там нету. Думал, увижу там Володю.

Он помолчал несколько секунд.

— Но не видел ни его, ни других ребят. Индюки поймали меня и засадили в кутузку. Били. Мне зуб вот выбили и кушак отняли…

Только сейчас ученики заметили, что Бондок рукой поддерживает штаны.

— А при чем тут кушак?

— Потому что кушак-то всему и виной! — откликнулся Капаклы сердито. — Из-за него меня и схватили. Я, дескать, подпольщик. Кушак у меня красный, как кровь. Поняли теперь? Подпольный цвет, значит… А у нас все гагаузы такие кушаки носят!

— Ну, а они? — спросил кто-то, показав на товарищей Бондока. — У них ведь не было кушаков?

— Они? — улыбнулся Капаклы. — Они мои ребята, из штрафных, и сами пошли со мной вместе. А как же иначе?

Появившись в школе после месяца отсутствия, Хородничану в парадном костюме взволнованно шагал по залу. Он отдавал распоряжения служащим, которые натягивали на стене в конце зала большое полотно и устанавливали стулья.

— Привет, привет! — бормотал преподаватель истории с видом захлопотавшегося человека, пожимая руки ученикам. — Как вы думаете, хорошо так будет? — советовался он, показывая на полотно. — Хорош экран? Отныне мы начинаем новую жизнь: прогресс, культура! Я выжал наконец из этих бюрократов то, что нам надо. У нас теперь еженедельно будет кино. К нам будут приходить докладчики — самые выдающиеся лица в городе. Книги, газеты, радио. А как же иначе? Эти господа вообразили, что рабочие не нуждаются в духовной пище!

Хородничану засунул руки в карманы и, молодецки повернувшись на каблуках, понизил голос до шепота:

— Сегодня придет их инспектор, чтобы убедиться, нужны ли ученикам фильмы. Мы убедим его! Хо-хо! Да, кстати, поскольку уже зашла об этом речь, позаботьтесь-ка, кто там у вас посерьезнее… Одним словом, комитет ваш. Потому что я… я поддерживаю организацию!.. Что бы мне ни говорил директор, но я за организацию!.. Да, так о чем бишь это?.. Ага, вспомнил: позаботьтесь, чтобы вечером, когда придет инспектор, все ученики были налицо. Может быть, главный захочет произнести небольшую речь. Пусть его говорит! Мы ему даже похлопаем. Дал бы только побольше кинофильмов. Значит, договорились: абсолютный порядок, да? Чтобы чиновнику понравилось поведение публики. Конечно, картина и сама по себе интересна: "Черные рубашки". Инспектор уйдет, как говорит пословица, с поношеньем, а мы останемся с именьем…

В это время в зал вошел дядя Штефан. Найдя Урсэкие, он подошел к нему, снял с головы картуз и вынул из него толстый конверт.

— На, читай, — сказал он и вышел.

— От Пенишоры! — удивленно воскликнул Васыле, развернув письмо и пробегая его глазами. — Где он теперь, этот чудак?

— Читай, читай, послушаем!

Ребята столпились вокруг Урсэкие.

— "Дядя Штефан! — прочитал тот. — Кланяется и желает вам здоровья солдат-доброволец Пенишора Григоре из двадцать пятого пехотного Полка, или, как его называют здесь, "капустного" (нас кормят только борщом с капустой)…"

— Так ему и надо! — сердито заметил кто-то из учеников.

— "…Дядя Штефан! — читал дальше Урсэкие. — После того как я ушел тогда из школы, решил я податься домой. Шел я пешком два дня. Пришел и вижу — село пустое. Кто по мобилизации в армию забран, кто батрачит у помещиков по имениям, а больше померли от дизентерии, потому что она опять тут людей косит по причине затхлой кукурузной муки. А получили эту муку от помещика вперед за урожай, что еще на корню.

Нотариус, который в нашем селе назначен опекуном сирот войны, и на порог меня не пустил. "Мне, — говорит, — хватит хлопот с твоим братом. Он, — говорит, — большевик. А теперь, — говорит, — удрал в лес". Дал мне нотариус такую бумажку, чтобы я сейчас же шел в армию добровольцем, потому что я сын погибшего и мне там будет хорошо. Пошел я, что мне было еще делать! И вот вчера принесли мы присягу. В первые дни солдатская жизнь проходила так: как полагается, погнали нас в баню, выдали форму. Санитар-капрал обмакнул тряпку в черепок с керосином и сперва помазал мне подмышки, а потом, словно нечаянно, мазнул и по губам. Говорят, это называется "дезинфицировать" солдата. И еще — говорят, что солдату прежде всего нужно очистить рот, чтобы он не болтал, как гражданские. Обтер я с губ керосин и промолчал. Медные пуговицы для шинели я себе купил, потому что ни одной их не было, словно нарочно срезали (а купил я их у самого господина капрала, который нас дезинфицировал). Все это еще бы ничего, но, когда другие солдаты узнали, что я доброволец, они стали тыкать в меня пальцами и прозвали тут же "непотул казанулуй"[20].

У командиров теперь нет времени учить нас, добровольцев, отдельно от остальных солдат. Нас гоняют и обучают наскоро, чтобы поскорей подготовить к войне, так что страдаем вместе. Но солдаты все равно меня зовут "непотул казанулуй". Все чуждаются меня, потому что я добровольно пошел служить. Дядя Штефан, так мне это обидно, так обидно!.."

— Сам виноват, дурак! — не удержался кто-то из ребят.

Урсэкие на минуту оторвался от письма, оглядел сосредоточенные лица товарищей и продолжал чтение:

— "…Есть здесь один солдат, Федор Мыца. Вот однажды согнали нашу роту на час "морального воспитания" (так называется он в расписании).

"Смирно! — приказывает нам господин лейтенант. — А ну, скажи мне, солдат, что такое отечество? Скажи ты, как тебя?" — ткнул он пальцем в солдата, что тянулся больше всех нас. "Здравия желаю, господин лейтенант! Рядовой Караман Васыле! — как гаркнет тот во все горло. — Отечество — это… Отечество — это…" А сам и не знает, что это такое. "Идиот! Скотина! — закричал на него командир. — Отечество — это твоя мать, родная твоя матка, слышь? Понял теперь?" — "Так точно, рад стараться!" — отвечает Васыле. "Так отойди-ка в сторонку и пятьдесят раз ложись на землю и вставай, ложись и вставай, чтобы это не вылетело у тебя из башки. А ну-ка, повтори ты", — и указывает плеткой на Федора Мыцу. "Здравия желаю!" — кричит Мыца одним духом. А сам стоит как вкопанный в позиции "смирно" и смотрит на Васыле Карамана, как тот ложится и встает, ложится и встает. "Отечество — это матка Васыле Карамана! Так вы ему объяснили". Великое чудо, что Мыца после этого живой остался — после плети и сапог господина лейтенанта!

И вот, дядя Штефан, встретил я этого самого Федора Мыцу как-то после ученья. Сидит на камне, в уголке казарменного двора. Смотрит, горемыка, через забор. Да как смотрит!

"О чем ты думаешь, годок?" — спрашиваю. А Мыца все глядит через забор. "Зарзар[21] у меня дома есть, — говорит, — сам на дичку привил. Бывало ребятишки-чертенята со всей улицы воровали у меня зарзары…" А сам так и сияет, точно это большая радость, что у него зарзары крадут. "А теперь, — говорит, — нет меня дома… Старая мать моя одна. В селе полно военных, потому что там "зона". А если теперь еще война начнется…" И тут Мыца так глянул на меня, будто помощи какой от меня ждал. Узнал меня, и взгляд у него уже какой-то другой стал. "Непотул казанулуй", — пробормотал и отвернулся тут же, отошел от меня.