— Где-то ты теперь, любимая моя?.. — беззвучно прошептали его губы.

…Это было шесть лет назад.

Встретившись с представителем Центрального Комитета Союза коммунистической молодежи, прибывшим из Бухареста, Ваня сначала пришел в замешательство. Уж не спутал ли он пароль? За всю дорогу он не произнес ни слова. Но когда они пришли на конспиративную квартиру и его спутница сняла модную шляпу, брезгливо вытерла платочком губную помаду, а потом спросила, как обстоят дела в местной организации, Ваня почувствовал, что при всем желании не может оторвать от нее восхищенного взгляда.

Она велела называть себя „товарищ Дан“. Карманным гребешком расчесала по-мужски подстриженные темно-рыжие вьющиеся волосы. Говорила она отрывисто, сурово… А Ваня все глядел на чудесную ямочку на ее подбородке, на детски ясные глаза и слушал звонкий и теплый девичий голос. Когда деловой разговор был окончен и она принялась неумело свертывать самокрутку, ему вдруг ужасно захотелось отобрать у нее и листок бумаги с табаком и спички, погладить ее по рыжей головке и сказать что-нибудь очень нежное. Сказать, что ему сейчас удивительно хорошо и страшно оттого, что через несколько минут они выйдут на улицу и разойдутся в разные стороны…

Но он, конечно, ничего не сказал… Наверно, вот так же, как теперь Виктор…

Еще задолго до этой памятной встречи товарищ Ваня не раз слышал о комсомолке-агитаторе Любе. Ее хорошо знали в рабочих кварталах Бухареста и других городов. Чего только не рассказывали о ней!

Внезапно появлялась она где-нибудь на рабочей гулянке, вскакивала на скамью, делала музыкантам знак замолчать и начинала:

— Остановитесь, товарищи танцоры! Вот тебе нравится девушка, которую ты кружишь в танце, — обращалась она к какому-нибудь парню. — Ты ухаживаешь за ней. Но знай: для того, чтобы купить платье, в котором ты ее видишь, ей каждый месяц приходится несколько дней не есть. Посмотри на ее бледное, осунувшееся лицо. Вглядись хорошенько. Ей грозит чахотка, товарищ кавалер. Твоя девушка работает по двенадцати — четырнадцати часов в сутки. А зарабатывает она еще меньше тебя. Ты ее любишь, ты хочешь жениться на ней. Знай, мать твоих детей будет рожать у станка, в цеху, да и то, если хозяин не выгонит ее раньше с работы. Хозяевам не нужны работницы-матери, потому что хозяева — капиталисты! А борются с ними коммунисты, и только коммунисты! Оркестр, — восклицала она в заключение, — продолжайте! — и исчезала.

И не только на таких гулянках встречалась Люба с рабочими; она шла к ним в дома, вникала в их жизнь. В рабочих кварталах частенько случалось, что какой-нибудь молодой муж запивал, начинал поколачивать жену. Люба всюду поспевала, до всего ей было дело. „Капелька ртути“ — называли ее товарищи.

— Чего она сует нос в вашу семейную жизнь, эта рыжая? Какое ей дело, что муж тебя бьет? Он — твой, потому и бьет, — шипела дородная матушка-попадья на дальней городской окраине, где жили большей частью огородники и где Люба только начинала свою работу.

— Это неспроста, что она такая красивая, чертовка! Чужое счастье — ей бельмо на глазу! — подзуживала старуха пьяных мужчин.

И однажды Любу нашли на улице такой окраины избитую, еле живую. Она долго отлеживалась. Все тело и лицо были у нее в кровоподтеках и ссадинах, но не это причиняло ей страдание: душа болела, что родилась она девушкой, а не парнем.

Много рассказов слышал товарищ Ваня о Любе. Не знал он только одного: что „товарищ Дан“ и есть Люба. Об этом он узнал уже после того, как Люба была арестована и приговорена к восьми годам тюрьмы.

Он даже не успел понять, любит ли она его. Ведь во время немногочисленных и коротких встреч они говорили о делах революционного движения. А потом ее арестовали. И вот теперь он ничего не знает о ней, даже не может написать ей. Но почему-то он уверен: она любит его. И он дождется ее, сколько бы ни пришлось ждать…

На углу, возле подслеповатого фонаря, который, казалось, подмигивал товарищу Ване, кто-то стоял.

Секретарь быстро свернул влево и исчез.

Здесь уже начинались лавки, это была торговая часть города.

Как только закончилось собрание, Горовиц, приготовив все необходимое, отправился с двумя своими помощниками писать лозунги.

Остальные комсомольцы — у каждого из них было свое задание — разошлись по дормиторам. После ухода Стурзы они разбудили всех до одного учеников. Весть об аресте Колесникова и о том, что „сифонные головки“ оказались на самом деле взрывателями для гранат, поразила ребят как гром с ясного неба. Раздались крики: „Расправимся с начальством! Разнесем вдребезги станки!“ (На станках производилась первая обточка деталей.) Еле-еле удалось уговорить крикунов. Труднее всего было успокоить Пенишору. Это был уже не тот Пенишора, которого знала и над которым подтрунивала вся школа. Куда девались его виноватое помаргивание, его робкий, испуганный взгляд! Сейчас это был другой человек.

— Знаете ли, что это такое — капсюли для гранат, что такое эти гранаты? — говорил он, и было в его тоне что-то, заставлявшее всех ребят внимательно прислушиваться к его словам. — Смерть! Увечья! Деревяшки вместо ног! Вам нравится, как рассказывает историю войн Хородничану? Басни! Не из книг, а из писем моего отца с фронта я знаю, что такое война…

Нагнувшись над своей койкой и приподняв сенник, Пенишора вытащил из-под него пачку пожелтевших от времени писем.

— Вот! — сказал он. — По ним я читать учился… Как по азбуке. Вот где правда о войне! Это вам не учебник истории. Отец ослеп от осколков гранаты. От гранаты с таким же вот капсюлем… Промучился семь лет и умер. Я его и не помню. Мать осталась вдовой. Дом полон голодных детей… Одна десятина земли… Скотины нету. Работать некому… Знаю я, что такое капсюли для гранат!

Пенишора тоже стоял за то, чтобы немедленно разрушить станки, чтобы хорошенько отдубасить Фабиана или хотя бы этого мерзавца Стурзу — он ведь правая рука директора.

— Давайте сегодня же вечером, — предлагал он, — накинем ему на голову одеяло… А завтра — забастовка!

Доруца с жадностью слушал Пенишору, во всем готовый согласиться с ним. Урсэкие, который после собрания ячейки старался быть более рассудительным, тоже не сводил глаз с Пенишоры, ловя каждое его слово. Но тут вмешался Фретич.

— Ты, братец, собери-ка письма отца и храни их, — спокойным, но твердым тоном сказал он Пенишоре. — Настанет время — мы прочтем их. А глупостей не городи. Не со станками надо сводить счеты, а с классовым врагом. И притом без лупцовки, без одеял, накинутых на голову. Будем бороться организованно, так, как борется весь рабочий класс. У нас ведь есть своя организация.

В эту ночь не сомкнули глаз даже те, которые никогда не отличались особенно боевым духом. Только на рассвете унялась немного суматоха в дормиторах. Ученики наконец забылись сном. А дню, который уже прокрадывался к ним в окна, предстояло стать решительным в их жизни. Все было заблаговременно обсуждено, взвешено — без спешки, без излишнего шума. Так, как учил их товарищ Ваня.

После завтрака ученики, как обычно, отправились в мастерские. Каждый занял свое место. За капсюли, однако, никто не брался. Того, кто попробовал бы это сделать, сочли бы предателем и сурово осудили тут же на месте.

Выбранный учениками комитет был уполномочен вести переговоры с начальством. Первым требованием был отказ от выполнения военного заказа — изготовления капсюлей. Далее ученики требовали признания своего комитета, ходатайства дирекции об освобождении Колесникова, упразднения телесных наказаний, улучшения бытовых условий. Комитет должен был приступить к переговорам после полудня.

Но еще во время завтрака Пенишора не выдержал и вступил в разговор с господином Фабианом, который присутствовал при раздаче порций. Неожиданно для всех он вдруг сердито высказал ошарашенному директору свое соображение о том, что вместо новой войны не лучше ли собрать всех поджигателей в каком-нибудь сумасшедшем доме и пускай себе убивают друг друга. Большого убытка от этого не будет. Затем он заверил Фабиана, что рабочие воевать не хотят, особенно против России, а они, ученики, не будут изготовлять капсюли для гранат, хотя бы он, директор, лопнул…