— Реклама — это душа коммерции, — говорил он, — основа моего санатория.

А Цэрнэ все тянул со сдачей заказа.

Могло, стало быть, произойти множество неприятностей, которых директор по мере сил старался избежать.

Парни не раз принимались подслушивать у дверей будки Цэрнэ, пытаясь уловить хоть словечко, но, кроме мелких и частых ударов деревянного молоточка для чеканки, никаких звуков оттуда не доносилось. По-видимому, даже директор не осмеливался теперь отрывать мастера от работы.

Ни звука не доносилось из будки и на этот раз. Но вдруг тишину разорвал крик Цэрнэ, полный отчаяния:

— Не могу больше! Не могу!..

Слышно было, как он топал ногами, как звенели разбитые склянки и инструменты, которыми он швырялся. В распахнувшуюся дверь будки с металлическим воем полетели медные пластины — одна! две! три!..

Перепуганные ученики не знали, куда спрятаться, когда в дверях будки, бледный, без шляпы, показался старый мастер. Пошатываясь, он поплелся к верстаку. Дойдя, остановился, перевел дух и нервно отбросил со лба седую прядь. Руки его дрожали.

— Очки! — прошептал он устало, потирая покрасневшие веки. — Дайте мне очки!

Несколько учеников бросились к будке, но в дверях столкнулись с директором. Он отшвырнул их в сторону и, втянув голову в плечи, неслышными шагами подошел к мастеру.

— Значит, художественная работа тебе не нравится? — прошипел он сквозь зубы. — Так я тебя на трубах буду держать! На жестянках! Сгною тебя на этой работе, железяка ты ржавая!

Цэрнэ молчал. Резко обозначившиеся морщины делали еще более сумрачным его пепельно-серое скуластое лицо. Дрожащими пальцами он продолжал поглаживать растерянно мигавшие веки. Его близорукие, невидящие, мутные глаза были устремлены куда-то в пространство.

— Квартира! Стол! Жил у меня, как в пансионе! — Глядя на мастера со злобой и отвращением, директор словно выбирал самое больное место, чтобы нанести удар. — Плата за учение дочки! — продолжал он перечислять свои благодеяния. — Но впредь — кончено! Посмотрим, что ты тогда запоешь, братец! Тогда…

Угрожая, директор подошел вплотную к верстаку. Он, казалось, готов был броситься на старика, разорвать его на части. Но тут взгляд его упал на учеников, которые застыли вокруг, словно каменные изваяния.

— Ну, чего стали? Беритесь за работу! — истерически заорал он, кинувшись к ним со сжатыми кулаками. — За работу, дармоеды!

Ученики не спеша разошлись к своим печуркам, но тут же, словно сговорившись, повернули головы, вопросительно поглядывая на мастера. Подойдя к груде хлама, валявшегося неподалеку от верстака, старик поднял лист жести и, поднеся к глазам, принялся рассматривать. Потом взял в руки молоток и стал выбивать лист, чтобы свернуть его в трубу. Урсэкие, который все время, не трогаясь с места, стоял возле него, бросился к печурке, вынул из нее раскаленный паяльник и, схватив с верстака кучу деталей, бегом направился обратно.

— Пожалуйста, господин мастер, — сказал он, раскладывая перед Цэрнэ все необходимое для работы. — Вы припаивайте пружинки к деталям, а на жестянках будем работать мы.

Он многозначительно мигнул ученикам.

Не успел Урсэкие закончить, как все молодые жестянщики уже столпились подле мастера, словно давно ждали этого призыва. Каждому хотелось получить из рук старика трубу.

Переведя взгляд на ребят, Цэрнэ принялся внимательно оглядывать их, словно видел в первый раз. Взяв с верстака одну из принесенных Урсэкие деталей и подержав ее задумчиво на ладони, он вдруг с отвращением и даже с каким-то страхом отшвырнул ее. „Не буду я их делать…“ — пробормотал он с мукой в голосе. Затем сбросил с верстака остальные детали и молча принялся за жестяные листы для труб.

Растерявшись при виде происходящего, директор сначала стоял, как пригвожденный к месту. Затем быстрыми шагами направился к винтовой лестнице. Стук его каблуков по ступенькам прозвучал, как короткая, внезапно смолкшая барабанная дробь.

Как только директор исчез, двое учеников вошли в будку и долго шарили там, отыскивая шляпу и очки мастера. Шляпу они нашли измятой на полу, среди осколков стекла и старых болванок. Очки же как будто сквозь землю провалились.

Выйдя из будки, ребята продолжали свои поиски у входа в нее. Отшвыривая в сторону старые желоба и дырявые баки, они вдруг наткнулись на медные листы, выброшенные сюда мастером во время перепалки с директором. Ребята подняли их. На каждом листе было одинаково выбито тельце младенца.

— Тихонько, не уроните, — растроганно прошептал один из учеников, с восхищением глядя на барельефы.

Они действительно были исполнены мастерски, но ученики с недоумением переглянулись: всем младенцам одинаково не хватало лица. Там, где должны быть глазки, ротик, пос, едва виднелись неглубокие вмятины.

Парни робко подошли к Цэрнэ.

— Мы нашли только шляпу. Вот она, господин мастер, — сказал один, смущенно разглаживая поля. — А очков нет.

Согнувшись, мастер заканчивал в это время колено трубы.

— А? — спросил он рассеянно, не прерывая работы.

Урсэкие взял из рук учеников медные пластины и, разглядев выбитые на них изображения, поскорее, чтобы не заметил старик, передал их дальше.

— Вам принесли шляпу! — крикнул он ему на ухо. — А очков нету!

— А? Очков… — вздрогнул мастер.

— Нет их! Очков нет! — наклонившись к самому уху мастера, старался втолковать ему паренек, тот, что принес шляпу. — Но все равно вы в них плохо видели. Старые были. Другие очки вам нужны, господин мастер! Новые!

— Да, да… — ответил старик. Он потер глаза и еще раз пробормотал: — Да, да…

Во время обеденного перерыва в мастерской жестянщиков собрались и другие ученики. Жестянщики с хозяйским видом рассаживали гостей, наводили порядок, устраивали „сцену“ и „декорации“. Их озабоченные лица светились гордостью. Они по праву считали себя сегодня героями дня.

О скандале, разыгравшемся между директором и Цэрнэ, слышала уже вся школа, но жестянщики были очевидцами этого скандала. И не только очевидцами, утверждали они, но, если не скромничать, даже участниками.

Не удивительно, что в перерыв, в час отдыха, сюда привалило столько народу, с нетерпением дожидавшегося начала спектакля!

Только Урсэкие, который столько раз перевоплощался то в одного, то в другого и дал на этой самой сцене уже десятки представлений, именно он, Урсэкие, был сегодня „не в своей тарелке“. Какая-то неуверенность, необъяснимые сомнения мешали ему выйти на сцену.

Однако бурные вызовы „публики“ дали ему понять, что теперь уже податься некуда. Ученики торопили его с началом спектакля. Урсэкие не мог больше медлить…

Итак:

„Старик Цэрнэ“ стоит огорченный, в глубокой задумчивости над тремя медными листами, на которых выбиты безликие младенцы. Вдруг в будку вбегает „Фабиан“. Молча усаживается на чурбан и, вытирая потную шею, застывает в выжидательной позе. Он как на иголках, но старается сдержать себя. Наконец, не выдержав, вскакивает. (Урсэкие делает льстивую мину).

— Сроду не видывал такого чудного старикана, как ты! — притворно-ласково кричит он на ухо мастеру. — Ну, что ты столько возишься с этим заказом? Какой-то пустяк из меди, а ты никак его не кончишь! Ну посмотри, это уже третий лист! Бьешься, чудак, дни и ночи, просто сердце разрывается от досады на тебя. — „Фабиан“ делает паузу, словно размышляя, потом продолжает еще более вкрадчиво: — Медь, сколько ее ни бей, друже, так и останется медью. Больше, чем сторговались, заказчик все равно за рекламу не даст. Ни одного пара[10] не даст больше, ни одного крейцера…

„Цэрнэ“ молчит. С долотцом в одной руке и с молоточком в другой он сидит, как пригвожденный к верстаку. Только взгляд, устремленный вперед, беспокойно ищет что-то, буравит лежащую перед ним медь. „Фабиан“ начинает нервничать.

— Да выдолби ты ему, наконец, глаза! — кричит он с досадой. — Две дырочки — и баста! И чтоб щечки у него были потолще. Чтобы крепыш был! Пятак на чай, которого ты ждешь от хозяина санатория, дам тебе я. Я, из собственного кармана!