– И кузина Маргарет тоже собралась замуж, – говорит вдруг Кэтрин, словно размышляя вслух. Я слышала о помолвке Маргарет Клиффорд, но сама об этом не заговаривала, опасаясь расстроить сестру. – Генри Стенли, лорд Стрэйндж – в самом деле, странный жених![17] – фыркает она. – Кузина в нем души не чает, а он распускает руки, стоит ей отвернуться!

Я помалкиваю. Не стоит спорить с Кэтрин, когда ей, как говорится, вожжа под хвост попала.

– Еще и maman! – Она в гневе ударяет кулаком по колену; остатки пунша выплескиваются на пол, и Стэн и Стим подбегают, чтобы их слизать. – Что она нашла в этом Стоксе? Кто он вообще такой?!

– Он добрый человек, – отвечаю я.

И немедленно об этом жалею; это замечание злит Кэтрин сильнее.

– «Добрый»! – повторяет она так, словно слово горчит на языке. – Да он даже не… – И осекается.

– Лучше бы тебе с этим смириться, Киска. Они поженятся в любом случае, что бы ты об этом ни думала. Разве тебе не кажется, что maman в последнее время выглядит спокойнее и счастливее прежнего?

– Пф! – отмахивается Кэтрин. Подозвав к себе Стэна, зарывается лицом в его шерсть и говорит капризным детским голоском: – Тебе это тоже не по душе, правда, Стэнни?

Я встаю и подхожу к окну.

– Дождь перестал. – Провожу пальцем по запотевшему стеклу.

– А еще этот Фериа, – продолжает изливать наболевшее Кэтрин, – ну ты его видела, Мышка, тот испанец… тот, что хорош собой… Он положил глаз на Джейн Дормер. А она словно и не замечает. Конечно, ничего удивительного – все хотят жениться на Джейн Дормер! Томас Говард тоже ее обхаживает. – Она сбрасывает с плеч платье и выбирает другое, натягивает его на себя, расправляет складки. Затем надевает одно из ожерелий maman, берет зеркальце и пристально себя разглядывает, поворачивая голову так и этак, поджимая губы, и наконец говорит со вздохом: – Все младшие фрейлины вот-вот выйдут замуж, одна я останусь старой девой!

– Тебе всего пятнадцать – не рановато ли для старой девы? И потом, ты не будешь одна. Рядом с тобой останусь я.

– Ох, прости, Мышка! – восклицает она и, столкнув с колен Стэна, бежит ко мне. Присаживается на подоконник, чтобы наши лица были на одном уровне, сцепляется со мной мизинцами. – Я не подумала… так бездушно с моей стороны помнить только о своих горестях, когда…

Она не договаривает – но ясно, что хочет сказать: когда мне, с моим уродством, нечего и думать о том, чтобы найти себе мужа.

Кэтрин снимает с пальца обручальное кольцо.

– Держи, – говорит она и, взяв меня за руку, аккуратно надевает кольцо мне на средний палец. – У тебя красивые руки и хорошенькое личико. Пусть ростом ты не вышла, зато всех превосходишь умом; пусть спина у тебя кривая – зато душа прямая и благородная. – Она умолкает; я вижу, что уголки ее глаз снова набухают слезами. – А вот я не такая. Ты, Мэри, стоишь дюжины таких, как я.

От этих слов что-то сдавливает мне горло, словно там, внутри, нарыв, который вот-вот прорвется. Я не из тех, кто часто льет слезы, но сейчас готова заплакать.

– И потом, – добавляет сестра, – всякое на свете случается. Ты слышала о королеве Клод? Она была горбатой, как ты, да еще хромой и косоглазой – и что же ты думаешь? Вышла замуж за короля Франции!

Я киваю, глубоко вздыхая, чтобы не дать волю слезам. Не уверена, что хочу слушать о королеве Клод. Мысль, что какая-то горбунья взошла на трон, вовсе меня не успокаивает.

– Что случилось с ней дальше? – спрашиваю я.

– Не знаю, – отвечает Кэтрин. – Но она стала матерью следующего французского короля, и в честь нее французы назвали сорт сливы[18].

– Сорт сливы, – повторяю я. По мне, не слишком-то большая честь. – Интересно, что назовут в честь меня? Крыжовник? Такой же кислый и колючий.

– Что ты, Мышка! Ты совсем не похожа на крыжовник!

«А по-моему, похожа» – думаю я.

– У тебя идеальные глаза. И вообще не унывай: происхождением ты не ниже королевы Клод, так что… – Не договорив, она обводит комнату широким жестом, словно желая сказать, что мне принадлежит весь мир.

– Конечно, Киска, – отвечаю я, чтобы с ней не спорить. – Ты права. В нас обеих королевская кровь.

Эти слова вызывают у нее улыбку; а когда Кэтрин улыбается – словно солнышко выглядывает из-за туч. Но за дверями уже слышится шум; с поля для турниров расходятся зрители.

– Сейчас все пойдут на ужин. Пойдем и мы, чтобы нас не хватились.

Сцепившись мизинцами, мы выходим в холл, где уже расставлены столы, и за ними рассаживаются люди. Кэтрин вертит головой, выискивая в толпе Гарри Герберта. Отец его здесь, но самого Гарри не видно, и я чувствую, как Кэтрин этим расстроена. Появляется maman, ведет нас на галерею, где сидят король и королева. Ступени слишком высоки для меня: приходится останавливаться, чтобы передохнуть, и Кэтрин помогает подняться. Мы приседаем перед их величествами в глубоком реверансе. По бокам разносится шепоток: фрейлины заметили, что мы переоделись – а все остальные пришли сюда прямо с поля. Филипп отходит к своим джентльменам; королева похлопывает себя по колену – сигнал мне занять свое место – и я снова становлюсь ее ручной обезьянкой.

Левина верхом пробирается сквозь толпу. Хорошо, что сегодня ее сопровождает конюх: в городе неспокойно. Они движутся против людского потока, текущего в Смитфилд, где Левина только что купила у своего обычного поставщика, в лавке за церковью Святого Варфоломея, новые краски. Она направляется в Уайтхолл; сегодня ей будет позировать кардинал. Левина боится опоздать и заставить такую важную персону ждать, но толпа сгущается и напирает все сильнее. Проезжая через рыночную площадь, Левина видела в центре ее столб, сложенные вокруг него дрова и хворост – костер, подготовленный для приговоренного к смерти. Сегодня эта участь ждет каноника из собора Святого Павла; он отказался отречься от своей веры. Левина пару раз встречалась с ним в Лондоне; он показался ей человеком разумным и приятным. Она старается об этом не думать, но спрашивает себя, случайно ли сожжения «еретиков» начались сразу после возвращения кардинала из долгого римского изгнания?

Толпа волнуется и гудит вокруг. Беспокойство передается коню; он храпит, встает на дыбы, едва не задевает копытом голову прохожего.

– Эй ты, смотри за своей чертовой зверюгой! – рявкает прохожий, потрясая кулаком и скаля зубы, словно уличная шавка.

Левина натягивает поводья, но взбудораженный жеребец не хочет стоять на месте. Крики и волнение толпы пугают его. Левина вздыхает с облегчением, когда конюх, подъехав ближе, крепко берет ее коня за узду и, успокаивая, что-то шепчет ему на ухо.

С площади доносится многоголосый гул, словно рев штормового моря.

– О господи! – невольно вырывается у Левины.

Должно быть, привезли узника. Она так надеялась этого избежать – но безнадежно застряла в толпе, спешащей полюбоваться зрелищем. Левина беззвучно молит Бога о том, чтобы все поскорее закончилось. По счастью, сегодня сильный ветер – костер разгорится быстро и жарко; быть может, кто-нибудь из палачей подбросит в костер мешочек селитры, чтобы быстрее отправить приговоренного в мир иной. Ком в горле, тяжесть в желудке. Такой славный человек – и так… так заканчивает жизнь. Левина еще ни разу не видала казни на костре – и очень надеется никогда не увидеть.

Она оглядывается, проверяя, бежит ли за конем Герой. Он здесь: уши прижаты, видны белки глаз – даже собака понимает, что тут происходит что-то плохое, хуже обычного городского шума и толкотни. Чует людскую жажду крови. Издалека, с площади, доносится пронзительный вопль, и над толпой поднимаются клубы дыма. Зачем она обернулась? Ветер несет дым в ее сторону: запах костра – и крик, этот страшный крик, разрывающий сердце. Новый порыв ветра приносит нечто новое и тошнотворное: аромат жареного мяса, от которого рот у Левины невольно наполняется слюной. В ужасе от реакции собственного тела, она туго обматывает лицо платком, чтобы заглушить вонь. Щиплет глаза – то ли дым, то ли непролитые слезы. Слава богу, толпа вокруг редеет, и теперь они могут ускорить шаг.