– Хватит! – почти кричит Левина и выставляет перед собой ладонь, словно возводя между собой и мужем невидимую стену. Гнев кипит в ней и вот-вот прорвется, особенно потому, что она понимает: Георг прав.
– Ви́на, я боюсь п-п-п-п… – Мучительная пауза; Георг пытается закончить слово. Как бывает в минуты волнения, его заикание снова напомнило о себе. Левину это больше не беспокоит: за семнадцать лет она привыкла к заиканию Георга и почти перестала его замечать – но сейчас, когда на него сердита, оно снова неприятно царапает ей слух. – …п-последствий этого нового союза.
Георг говорит о королеве и испанском принце Филиппе. Не он один боится католиков: многие из тех, кто предан новой вере, уже бежали из Англии в иные страны, где нет религиозных стеснений.
– Если боишься – если ты такой трус – пожалуйста, возвращайся в Брюгге! – Но тут же она прижимает ладонь ко рту, коря себя за несдержанность. – Прости… я не хотела… это было несправедливо.
Георг молчит. Она подходит ближе, начинает разминать ему плечи, однако он остается напряженным, неподатливым.
Некоторое время оба молчат. Наконец он говорит:
– У нас с тобой хорошая семья, не так ли, В-в-в-в…
– Хорошая, Георг, – тихо отвечает она.
– Замерзла? – спрашивает он.
Левина кивает: после захода солнца стало прохладно.
– Королева сейчас уже обвенчана, – говорит муж, встав и нагнувшись, чтобы растопить камин. – Один Бог знает, что принесет нам ее брак. Как бы не начали сжигать людей. Сегодня с утра в Смитфилде была потасовка, хуже обыкновенного. – Он наклоняется к поленнице с огнивом.
– Католики и реформаты? – спрашивает Левина, хоть это и излишний вопрос. Кто же еще? Нынче все волнения происходят из-за разницы в вере.
– Боннер отхлестал по щекам какого-то прихожанина за то, что во время мессы тот не поднял глаз на гостию[16]. Об этом закричали на улице… ну и началось.
– Епископ Боннер? – Он встает у нее перед глазами: пухлый, словно младенец-переросток, с круглым румяным лицом, капризными губами и холодным, жестоким взглядом. – Вот кого ждут не дождутся в аду!
Времена молодого короля Эдуарда, когда каждый мог исповедовать ту веру, какую считал нужным, сейчас кажутся безвозвратно ушедшими в прошлое. Новая королева кнутом и шпорами возвращает страну на католический путь.
– У нас в доме есть что-то, что можно поставить нам в вину?
– Несколько памфлетов. И Библия.
Георг никогда особо не интересовался религией – в этом, как и во многом другом, он следовал за женой. Но для Левины реформатская вера вошла в плоть и кровь, скрепила душу так же нерушимо, как яичный белок связывает краски на полотне. Однако в нынешние времена держать в доме английскую Библию опасно.
– Главное для нас – ходить к мессе так, чтобы все видели.
– Да, и не забывать поднимать глаза на гостию.
Левина роется в стопках рисунков, разыскивая памфлет, недавно купленный на рынке.
– Вот, – протягивает ему несколько скрепленных вместе бумажных листков.
– Выглядит довольно невинно, – замечает он, просматривая памфлет, – но тут ведь не угадаешь. – И отправляет его в огонь.
Левина находит еще один – тот, что использовала вместо закладки в одном из своих анатомических атласов. Как стремительно меняется мир! То, что месяц назад было ненужной бумажкой, теперь таит в себе смертельную угрозу.
– К этому-то они придираться не станут, как ты думаешь? – говорит она, листая атлас с изображениями рассеченного человеческого тела. – Или тоже неблагочестиво?
– В тот день, когда и анатомия станет ересью, Ви́на, мы немедленно вернемся в Брюгге, – говорит Георг и крепко обнимает жену. – А что с твоей Библией?
– Георг, ты же не собираешься сжечь книгу?
– Лучше уж ее, чем тебя.
– Ни за что! – Ей не верится, что он предлагает такое. – Это же слово Божье!
– Верно, – угрюмо отвечает он. – Но Бог нас простит. Он знает, что у нас есть причины.
– Георг, это уж слишком!
– Тогда отдай мне, и я надежно ее спрячу. Закопаю где-нибудь подальше от дома.
– Неужто мы дожили до такого? – горестно спрашивает она.
– Пока нет, однако скоро доживем.
Она достает из деревянного ларца Библию, целует и передает мужу, с удивлением понимая, что его предусмотрительность ее успокаивает. Георг заботится о ней и защищает; вместе – она, муж, Маркус – они сильнее, чем по отдельности. Каково-то приходится Фрэнсис одной среди придворных шпионов и сплетников? На кого, кроме матери, надеяться ее девочкам? Неудивительно, что она готова выйти замуж хоть за конюха.
– Георг, я так тебя люблю! – растроганно говорит она.
– Знаю, – просто отвечает он.
Мэри
Уайтхолл, ноябрь 1554
Рука у королевы как птичья лапа. Вцепилась когтями мне в плечо, и все мои силы уходят на то, чтобы терпеть и не отталкивать ее. Другой рукой беспрерывно, круговыми движениями, поглаживает живот – чтобы никто не забыл, что у нее там ребенок. Сияет от счастья и не сводит глаз с мужа.
Я улыбаюсь, но за этой улыбкой клокочет омерзение. Я для нее по-прежнему ручная обезьянка и девочка на побегушках: сходи туда, сходи сюда, подай-принеси, почитай, разотри мне плечи. Как будто она забыла о том, что убила мою сестру. А как же совесть? Как она живет с тем, что совершила? Думает, так угодно Богу? Я не верю в Бога, которому угодны казни невинных! Однако на молитве вместе с прочими, смиренно опустив глаза, перебираю четки – золотая девочка Мэри Грей.
Ее испанец сидит рядом, но в напряженной позе, на самом краю скамьи, и старается отодвинуться подальше – так инстинктивно делают люди, когда сидят рядом со мной. Я знаю, как проявляется отвращение. Королева касается его рукава, и он морщится. Вижу, что она ему противна, но сама она совсем этого не замечает. Лицо у Филиппа точь-в-точь как у Кэтрин, когда ей преподносят какой-нибудь ненужный подарок, и приходится из вежливости делать вид, что очень довольна. Окружающим испанец по большей части нравится: красив, роскошно одет, держится как настоящий король. Люди вечно смотрят на внешность – мне ли не знать?
Все мы собрались на арене для турниров в Уайтхолле; здесь гости продемонстрируют нам испанское фехтование и верховую езду. В последние месяцы англичане не упускают случая показать, что ничто в испанцах их не впечатляет; и сегодняшний день – не исключение. Несколько иностранных дворян попарно сошлись на поле и машут рапирами, но мало кто обращает на них внимание. День серый, пасмурный, с неба сочится изморось. Мы сидим под навесом, завернувшись в меха, защищающие от холода и сырости, однако у фехтовальщиков на поле вид очень несчастный. Как они, должно быть, мечтают вернуться домой, под яркое южное солнце!
Испанцам Англия не по вкусу. Вечно жалуются на все – на погоду, на еду, на слуг. На их взгляд, мы странно одеваемся, не умеем себя вести, и нравы у нас чересчур бесцеремонные. Впрочем, это им не мешает пялиться голодными глазами на мою сестру и на Джейн Дормер. Фериа, ближайший сподвижник короля и, пожалуй, самый приятный из них, похоже, всерьез влюбился в Джейн. Кэтрин говорит, она станет для такого человека хорошей женой – она добрая, тихая и кроткая, и готова слушаться мужа. А послушание – главная добродетель хорошей жены: так говорит мистрис Пойнтц. Правда, не мне – все знают, что мне ничьей женой не бывать. Но я тоже должна быть кроткой и послушной, чтобы загладить этим свои недостатки. Однако хотела бы я знать, какая сила способна сделать кроткой и послушной Кэтрин?
Филипп что-то шепчет королеве, так тихо, что не слышу даже я, хотя сижу у нее на коленях. При этом взгляд его скользит ко мне, и в складке губ ясно читается отвращение.
– Мэри, милочка, у нас заболело колено. Сойди и присядь с нами рядом, – говорит королева виноватым тоном.
Откуда ей знать, что я терпеть не могу сидеть у нее на коленях? Откуда знать, как я ее ненавижу? Она приказывает Джейн Дормер подвинуться и освободить для меня место рядом с ней, но тут вмешивается муж королевы и снова что-то шепчет. В результате Джейн Дормер остается на своем месте, а я втискиваюсь по другую сторону от нее, между Джейн и Магдален Дакр – туда, где испанец сможет забыть о моем существовании. Магдален с гримаской отодвигается от меня подальше, что-то шепчет своей соседке, кузине Маргарет, и та громко фыркает. Я делаю вид, что мне безразлично. На самом деле нет. Я привыкла, да – но все равно больно. Просто не стоит об этом думать.