Я уже взялась за дверную ручку, когда она позвала:

– Мэри!

Я замерла. Обернулась к ней, надеясь хоть что-нибудь услышать.

– Пришли ко мне Сьюзен Кларенсьё и Джейн Дормер.

Вся сила духа потребовалась мне тогда, чтобы молча выйти из комнаты.

Кто-то кладет мне руку на плечо.

– Пойдем, ma petite cherie, я уложу тебя в постель.

Пришла maman! У меня страшно затекла шея: должно быть, я задремала – хоть и не знаю, как мне это удалось в грохоте музыки и топоте танцующих.

Maman берет меня на руки и уносит прочь – но не в покои младших фрейлин, а в свои собственные, кладет на широкую кровать и начинает расшнуровывать на мне платье.

– А как же ваши соседки? – спрашиваю я сонно, вспомнив, что эти покои и эту кровать она делит с другими дамами.

– Не беспокойся, Мышка, – отвечает она. – Я с ними договорюсь. – Maman снимает с меня наряд, слой за слоем, пока я не остаюсь в одной сорочке – и тону в пуховой перине, словно в облаке. – Так лучше? – спрашивает она.

– Лучше, – отвечаю я.

Некоторое время мы сидим молча; она гладит меня по голове. Но я все думаю о Джейн – в ее истории многое осталось для меня непонятным, и чем больше об этом думаю, тем сильнее голова пухнет от вопросов.

– Maman, – спрашиваю я, – а почему Джейн сделали королевой?

– Ох, Мышка, не стоит…

– Только не говорите, что я еще маленькая! Пожалуйста, maman, расскажите мне все! Я уже достаточно большая, чтобы знать правду.

Я видела наше фамильное древо: огромный пергаментный свиток, и на нем искусно изображенное дерево со множеством позолоченных ветвей и зеленых побегов, между которыми снуют птички и мелкие зверьки, а с веток свисают гроздьями, словно спелые плоды, крохотные портреты. Как-то раз отец разложил его на полу у нас в Брэдгейте и показал мне и сестрам, с какой стороны мы родня королям. Вот, сказал он, первый король из рода Тюдоров, Генрих Седьмой, наш прадед; и дальше его палец заскользил по лабиринту ветвей, показывая всех наших кузенов и кузин и родственные связи с ними.

– Молодой король Эдуард – pauvre petit[12] – назначил ее своей наследницей. Ведь мальчиков в роду не осталось.

– А как же Мария и Елизавета?

– Его сестры? Видишь ли, не все соглашались с тем, что они рождены в законном браке. А твоя сестра Джейн подходила как нельзя лучше: сторонница новой веры, благочестивая, ученая и в том возрасте, когда может произвести на свет наследника престола – идеальный выбор… – Она осекается и сглатывает, словно не желая выпускать наружу свои чувства.

– Maman, но почему выбрали Джейн, а не вас?

– Ох, cherie, – отвечает она, поникнув головою. – Я отказалась от прав на престол – ради нее.

Пытаюсь уложить в голове это новое известие, встроить его в общую картину, понять, что это значит.

– Значит это вы?.. – Я вовремя останавливаюсь, чтобы не спросить: «Значит, это вы во всем виноваты?..» – хотя именно так и думаю.

Глаза у maman блестят от слез, и я протягиваю ей свой носовой платок. Она принимает его, не глядя на меня.

– С этим мне предстоит жить и умереть, – говорит она. – J’ai honte, jusque au coeur.

– «Стыдитесь этого всем сердцем»… – повторяю я. – Зачем вы так поступили?

Она снова вздыхает, словно надышалась отравленным воздухом и пытается проветрить легкие.

– Твой отец, Мышка, в то время попал в сети Нортумберленда, лорда-протектора. Повиновался ему, как слуга, на все смотрел его глазами. Я постоянно повторяю себе, что у меня не было выбора. Но правда ли это… – Она обрывает себя. – Знаешь, Мышка, мы иногда себя обманываем. Станешь постарше – узнаешь сама.

Огонек свечи трещит и бросается в стороны; в комнате становится темнее.

– Когда Нортумберленд узнал, что молодой король Эдуард умирает, то сговорился с твоим отцом: хотел женить на Джейн своего сына, Гилфорда Дадли. – Ее глаза вспыхивают гневом. – На это я согласия не давала! Но что стоило мое слово против их слов?

Наконец я начинаю что-то понимать! Из разрозненной мозаики в голове складывается картинка.

– Значит, Нортумберленд желал, чтобы королем стал его сын?

– Нортумберленд одурачил твоего отца, заразил его своим честолюбием и заманил в ловушку. Этот путь всегда ведет на плаху.

Maman смотрит на меня, подперев подбородок рукой. Тусклый свет свечи играет в ее каштановых волосах, подчеркивает скульптурные очертания бледного лица. У нее чистая белая кожа, точеные черты, как у Джейн. Я вдруг понимаю, что все мы и вправду связаны нерасторжимыми узами, все мы – плоды на золотых ветвях одного древа. У всех нас в жилах течет королевская кровь… и это порождает новый неизбежный вопрос.

– А Киска? – спрашиваю я. – Она ведь следующая после Джейн! Многие не хотят видеть на престоле католичку – что, если кто-то попытается ее посадить на трон?

Maman отводит глаза и, глядя в пол, шепчет:

– Господи, только бы не это! – И повторяет по-французски, уже спокойнее: – Dieu nous garde[13].

Я молчу; кажется, что вокруг нас сгустилась тьма.

– Будем молиться, – добавляет maman, – чтобы этот брак с испанцем принес короне наследников.

– А когда вы выйдете замуж, – говорю я, меняя тему, – мне позволят покинуть двор и уехать с вами? Что, если королева захочет, чтобы я осталась?

– У королевы теперь есть муж и, если Бог будет к нам милостив, скоро появится ребенок.

Я понимаю: она имеет в виду, что, став матерью, королева избавится от потребности нянчить меня, как куклу.

– Это все, чего я хочу, maman – быть с вами.

– Так и будет. – Она достает из-за корсажа ароматический шарик, кладет на подушку, и меня окутывает нежный аромат лаванды. – Спи, моя маленькая. Это поможет тебе уснуть.

– Maman, иногда я думаю, что со мной будет? Никто не захочет взять меня в жены, хоть во мне и течет королевская кровь. – Разве только, с горечью думаю я, найдется какой-нибудь благородный юноша с одной ногой или с двумя головами – другому я не подойду.

– Не терзай себя такими мыслями, Мышка. Ne t’inquiètes pas[14].

Но терзать себя мыслями неизбежно – не этими, так другими. Так страшно потеряв отца и сестру, я поневоле страшусь за остальных в семье – и думаю о том, что же будет теперь с Кэтрин. Ведь она следующая. А что, если я потеряю и maman, и остаток своих дней проведу сиротой под опекунством короны? Меня будут таскать из дворца в дворец, как ненужную вещь… Знаю, грешно думать только о себе, – но страх снедает меня, как лихорадка. Я закрываю глаза и заставляю себя думать о другом будущем: о тихой простой жизни где-нибудь в деревне, подальше от королей и королевских дворов. Там, где девочек не превращают в пешки в игре престолов.

Левина любуется спящим сыном. Маркус беззаботно раскинулся на скамье во внутреннем дворе дома; у его ног так же безмятежно дремлет на солнышке Герой. Трудно поверить, что шестнадцать лет назад она качала сына на руках – крохотного, завернутого в пеленки; теперь Маркус становится мужчиной, и совсем скоро ей придется сделать то, с чем трудно смириться каждой матери – отпустить сына в свободный полет. От этой мысли сжимается сердце. Маркус появился на свет намного раньше срока, никто не верил, что он выживет. Иные шептались: чего еще ждать, когда женщина занята мужской работой! Все эти краски и растворы, с которыми она возится, отравили ее чрево – у такой женщины и не мог родиться здоровый ребенок! Только Маркус выжил, окреп, вырос здоровым и сильным. Сплетницам из Брюгге пришлось прикусить языки. Любопытно, что бы они сказали, если бы узнали, что после Маркуса она потеряла способность иметь детей? Наверное, радовались бы, ведь оказались правы. Однако их семья переселилась в Лондон, а Брюгге превратился в отдаленное воспоминание. Ладгейтские кумушки при встречах демонстрируют ей неизменное уважение – должно быть, из-за ее положения при дворе; но в этом ощущается холодок, и она знает, все они уверены – ее занятие гневит Бога. Кого ни возьми, в Брюгге или в Лондоне, каждый точно знает, что одобряет и чего не одобряет Бог! Левина в подобные разговоры не вступает. На ее взгляд, отношения с Богом – личное дело каждого, тем более теперь, когда на троне католичка.