Однако надо и за свеклой ухаживать, и помочь маме белье стирать, и еще тайком сбегать с Эле к Рочкене — не все время на дорогу смотреть.
Ах, какое это будет платье! Оно не может не понравиться маме!
Швегжда говорит, что Рочкене не только героиня. Она народная искусница. Так он сказал и еще один листок блокнота усеял маком.
А про Казюкаса я бы столько не говорила, если б не его тайна… Я уже рассказывала, что он набрал, натаскал всяких штуковин, как белка шишек и орехов. Но тайна его не эти штуковины…
Сначала Казюкас, если помните, собирался заделаться пиратом, а потом задумал устроить «гром». И такой «гром», хвалится Казюкас, что лес задрожит, а машины на дороге подпрыгнут. Если, мол, я буду молчать, он и мне покажет этот свой «гром». В одиночку даже самая радость — не радость. Да, это уж чистая правда, могу подтвердить. Одной трудно удержаться, чтобы не высказаться, не поделиться с кем-то. Хоть бы и насчет платья. Швегжда уже знает. Я бы очень хотела рассказать ему и о человеке, приезда которого я жду.
И вот Казюкас, взяв клятву, что я никому ничего не скажу, повел меня в лес. Шли недолго — слышен был гул дороги.
— Здесь! — Казюкас ткнул палкой в поросшую редкой щетинистой травой черную землю.
— Что — здесь?
— Увидишь… Тише…
Вокруг стояли ели, черные, немые ели. Летом ели всегда выглядят таинственно. А на самом деле они зеленые, даже в новых иголочках. Что может быть веселее новогодней елки в школе? Но сейчас лето, и таинственные, черные ели обступили нас кругом. Меня и Казюкаса. И Казюкас, смотрю, не такой уж храбрый под этими елями. У него дрожат руки, когда он с трудом пытается сдвинуть большой камень.
— Помоги, — шепчет он мне, и я помогаю откатить тяжелый валун.
Да, это валун. Валун под елями. Я его и раньше видела, он всегда здесь торчал. Вокруг тянутся болота, но кое-где встречаются валуны. Есть даже старинное предание об этих камнях на болоте, но вспоминать было некогда. У меня и у самой руки дрожали. А язык присох к нёбу — сло́ва не выговорить.
Оказывается, валун не просто валун. Под ним — отверстие. Узкое, но пролезть можно. В отверстии — ступеньки, вырубленные в земле, а еще глубже — комната. Без окон, без дверей, но с нарами. И плесенью несет оттуда, застоявшейся водой. Воняет чем-то прелым, какими-то тряпками. А с потолка — тут и потолок сводчатый! — капает. Звонко падает капля в затопившую землянку воду. И эхо разносится… Валяются пустые, залитые водой консервные банки.
— Бункер! Мой бункер! — шепчет Казюкас. — Я его нашел!
Но что-то не по себе Казюкасу в «своем» бункере. Он не выпускает мою руку.
— Знаешь, кто тут жил? — спрашивает Казюкас вздрагивающим голосом. — Бандиты!
У меня мороз по коже, но я, хоть и трушу, спрашиваю шепотом:
— Те, что Антанавичусов убили?
— Ясно, те…
Так тяжело дышится в этом заплесневевшем бункере, такой страх нагоняют эти выложенные из бревен стены, и эти нары, и вода.
Хорошо, что вверху, над отверстием, сияет день. В сени елей не очень-то светло, но сейчас мне кажется, что там не сень, а само солнце катится по земле…
Есть день, есть солнце и есть дорога, хотя ее шум не проникает так глубоко. А этого бункера, когда знаешь, что есть день, и солнце, и дорога, будто и нету вовсе… Он теперь как бы не настоящий. Лишь когда-то был настоящим…
И все-таки вздрагиваешь от сырости. Боязно прикоснуться к нарам или к стене.
— Это моя тайна! Я устрою гром!
Оказывается, не сам бункер — тайна Казюкаса, а то, что спрятано под доской.
Эта доска похожа на стол. А может, это и был стол? А под столом лежат навалом… Что же там? Гранаты! И еще какие-то желтые плитки вроде мыла…
— Это не мыло, — тоном знатока говорит Казюкас. — Лизни…
Я боюсь этих кусков, которые похожи на мыло, и этих гранат боюсь. Их много, и круглых и с рукоятками. По картинкам в книжках я знаю, что гранаты такими и бывают. Здесь есть даже длинные, как палки. Но это уже, наверное, не гранаты. Странные палки с железным концом… И еще какая-то винтовка, нет, не винтовка, побольше… То есть не больше, может, поменьше, но страшнее.
— Я устрою гром! — повторяет Казюкас и берется за одну из палок.
Я испуганно вскрикиваю. И не оттого, что Казюкас взялся за «палку». Я увидела ржавый остов велосипеда. «Велосипед… Велосипед… Откуда здесь велосипед? Чей? У Антанавичусов, рассказывают, был велосипед, который… Неужели это тот самый велосипед, ключ от которого требовали бандиты?..» Я все время молчала, прикусив язык, а теперь, когда не хотела кричать — вскрикнула. Крик ударился о стены и провалился, как в колодец.
Мне становится еще страшней, и Казюкасу страшно, и мы наперегонки бросаемся к ступенькам.
Я скатываюсь со ступенек и проваливаюсь, как в трясину. Кажется, чьи-то страшные, волосатые руки хватают меня и тащат все глубже, глубже, туда, где нет ни глотка воздуха и не заглядывает солнце…
Казюкас помогает мне выкарабкаться из землянки, нас обоих трясет.
Мы озираемся: какие милые, какие зеленые и веселые ели! Кто сказал, что они только зимой красивы, только в снегу или с игрушками? Сигналит на дороге машина, бодро и весело!
— Никому не говори, слышишь? — требует, придя в себя, Казюкас. — Проболтаешься, я тебя знаю!
— Нет-нет… — говорю я, но не уверена, что на этот раз не проболтаюсь. Я могла бы промолчать, забыть о чем-то, только не об этом… А что, если здесь жили бандиты, которые убили Антанавичусов? Так близко от Гургждучай? Так близко от нас? А что, если Казюкас и в самом деле взорвет бункер?.. Ведь он уже тянул руку. И палки эти, наверное, вовсе не палки… Станут бандиты держать палки, если кругом лес!
— Да… да… — обещаю я хранить тайну, но сама не верю своим словам.
И «чертополох», вижу, не верит и жалеет, что открыл мне свою тайну.
В конце концов он сжимает кулак и бьет меня.
— Чтобы не болтала. Еще не так трахну, если заикнешься кому-нибудь… Сорока ты!
Ах, я уже сорока? Так кто он тогда? Чертополох, противный чертополох. А раз ударил меня, так и вовсе дружба врозь. Нет, я не стану с ним драться. Хоть драться умею не хуже мальчишек. Я буду молчать, да, молчать. И пусть он взорвется, этот чертополох…
Мне кажется, я слышу грохот, кажется, уже вижу дрожащего, окровавленного Казюкаса, и становится жаль его. Мне жаль его, и его брата Анупраса. И их маму. И себя. Почему себя? Не понимаю, но мне жалко.
Ну, пускай чертополох дерется, а я молчать не буду.
Я не могу молчать, понимаете?
Я не имею права молчать!
Я не хочу, чтобы его хоронили, пускай даже с оркестром и с красным флагом!
…И я не стала молчать. Конечно, на этот раз я была хитрее. Ничего не сказала ни Эле, ни отцу, ни Швегжде. Потом все узнают. Я стояла у дороги и ждала… Кого бы, вы думаете, я ждала? А людей, которые понимают, что это за «палки». Ждала, чтобы показалась машина с военными или милиционерами.
Я уже начала было отчаиваться, как вдруг подкатил мотоцикл. На нем сидели два милиционера, фуражки у них были пристегнуты ремешками, чтобы ветром не сдуло. Они показались мне очень решительными, особенно из-за ремешков. Я остановила мотоцикл только после того, как выбежала на середину дороги. Они не хотели останавливаться и долго не хотели верить мне.
Лес… Вечереет… Какая-то Марите тараторит про бункер… «Гром» какого-то Казюкаса…
«Что за чертовщина!» — так сказал один, который сидел за рулем. А другой, что сидел сзади, даже постукал себя пальцем по лбу: не заговариваюсь ли я? Может, мне голову напекло солнцем?
— Ой, смотри, коли наврала! — грозно сказал тот, который сидел за рулем, а это был сам Ванагелис. — Ну, веди в бункер.
Что было дальше, можете себе представить!
Милиционеры откатили валун. Ванагелис спустился вниз. Потом он свистнул. Скрылся второй. А вокруг бункера уже народ толпится. И жители Гургждучай сбежались, и проезжие. Так много народу собралось, будто в лесу живут не лисы, барсуки и уссурийские собаки, а люди!
