Обычно Эле всегда все понимает с полуслова, а тут не сразу поняла, чего я от нее хочу. Может быть, не сразу и узнала меня.

Неужели Эле забыла о нашей тайне?

— Ведро помял! — причитал посреди двора Ляксандра. — Что тут — заезжий двор, чтобы всякие пастухи шлялись? В другой раз чтобы не впускала! Слышишь?

Последние слова относились к Эле.

Эле всегда немного сутулится — наверное, от вечных коромысел с пойлом и водой. Если отец кричит на нее, она еще больше горбится. И Ляксандра привык, что Эле еще ниже гнет плечи и голову, когда он ругается.

А тут она в ответ повела плечами, словно стряхивая что-то. Эле сильная — какую хочешь тяжесть стряхнет, если только решится.

Ляксандра смотрел на дочь, выпучив глаза. Что это с ней? Что случилось? Что еще будет?

И я смотрела, смотрела, ничего не понимая, но довольная, что она не уступает хитрому старику.

— Обязательно примерим завтра! — Эле так прижала меня к своей груди, что у меня даже плечи заболели.

Я, кажется, уже рассказывала, что к нам захаживают пассажиры. Одни довольствуются водой, молоком, а другим хочется чего-нибудь покрепче.

Но самогонка вывелась года два назад, когда начальником районной милиции поставили Ванаге́лиса. Это у него фамилия такая — Ванагелис[2], — а сам он вовсе не похож на ястреба: низенький, толстый, глаза голубые. Разговаривая, похлопывает себя по животу, облизывает нижнюю губу, иногда конфеты раздает ребятам, словно ксендз. Он и «баюшки» пропоет малышу, взяв на руки. Вот так, по-хорошему, без ругани, Ванагелис разузнал, кто и где самогон варит. Однажды он собрал в кучу все «аппараты» и сжег их посреди улицы на глазах у прыгающей вокруг детворы.

Я до сих пор помню тот костер, люди целый год о нем судачили. Это было необычайное событие, затмить которое может, пожалуй, лишь появление дороги. Уничтожив «аппараты», Ванагелис как бы между прочим сказал:

— Ну, а теперь, если повторится, будете иметь дело со мной!

Будто бы и не он самогонщиков выследил, не он «аппараты» уничтожил! Да, может быть, и смешон Ванагелис, но только после того случая никто больше не осмеливается даже каплю самогона сварить.

Те, кто просит «покрепче чего-нибудь», удивляются. Как это здесь, в такой деревушке на отшибе, среди болот, у самого леса, никто «не гонит» самогон? Видно, они не знают Ванагелиса… А Ванагелис, если слово сказал… Ну, о Ванагелисе вы еще услышите.

Между прочим, Анупрасу Ванагелис не запрещает варить пиво. Нет, он не покрывает его, не думайте! Он просто не знает, чем промышляет Анупрас. Когда кто-либо жалуется на Анупраса, Ванагелис моргает голубыми глазками и пожимает круглыми плечами. А приезжая в Гургждучай, проходит мимо клети Лаздаускасов, даже головы не повернув.

И почему он, везде такой суровый и зоркий, тут проходит молча? Ведь прямо перед клетью сохнут на крылечке котлы из-под пива.

Я догадываюсь почему, но говорить вслух не стану. Если все начнут об этом языками молоть, то Ванагелис не сможет молча пройти мимо клети… И придется ему составить протокол… А тогда…

Так что любители «покрепче» заглядывают к Анупрасу освежиться. Не ахти какое у Анупраса пиво — слепая работа! Ощупать-то он ощупает, да разве очистит хорошенько свеклу, процедит как следует? И как ему вытащить попавшую соринку или щепочку? Бывает, и жук в кипящий котел залетит. Сердятся охотники до этого пойла, ворчат, но пьют и с крылышками, а Анупрасу плевать:

— Хотите пейте, хотите нет. Я вас в гости не звал.

Не мила Анупрасу эта работа, не мило и людей таким пивом поить. И особенно теперь, когда через нас пролегла такая дорога, повеяло таким большим, интересным миром…

И еще Анупрасу худо, что не может больше сам по улице ходить. Урчат и урчат эти машины. Могут раздавить, как картофелину, вкатившуюся под колеса. Казюкас не водит Анупраса, у него своих хлопот по горло.

Иной раз Анупрас долго переминается у обочины, пока не переведет его какой-нибудь ребенок или велосипедист, положив велосипед. Кудлатых уссурийских собак Анупрас не боится, когда по лесу бродит, а от звука машины вздрагивает и врастает в землю. Его как молнией ударяет, едва взревет машина! Вообще-то Анупрас почти что и не слепой. Травы заготовит корове, хвороста на зиму нарубит — даже топора не боится! Ну, и свеклу для пива выращивает! Только к машинам никак не привыкнет, к их шуму.

Сперва я удивлялась непривычной робости Анупраса… Но один раз его чуть не задавил красный — нет, вишневый! — «Москвич». И не потому, что Анупрас робок, а потому, что слишком смел. Однажды под вечер Анупрас стоял на обочине… Он может долго-долго на одном месте стоять. И если спросить, что он делает, ответит:

— Смотрю.

А на самом деле он слушает. Для него смотреть — это слушать.

Так и «смотрел» Анупрас, а в кармане у него сидела белка. Помните? Я в самом начале говорила, что Анупрас приручил белочку. Она выпала из дупла, еще есть не умела, когда он принес ее домой. Он тогда двух принес, но одну Казюкас замучил. А эта выросла, выправилась, днем спит под подушкой у Анупраса, в карман к нему забирается. Очень любит его белка всякие дыры, щели, дупла, а если ничего лучше не найдет, так ей и в темном кармане хорошо.

Ну вот, стоял себе Анупрас, и ему не надоедало, а белке надоело в кармане, и стала она копошиться, царапать коготками. Анупрас удерживал ее, прижимал карман, да как-то зазевался на минуту, и белка выскочила на дорогу. А тут как раз «Москвич»…

Анупрас бросился ловить белку, а белка уже на той стороне дороги прыгает, резвится.

Шофер едва-едва успел остановить «Москвича». Завизжали тормоза, закачался Анупрас, вцепился в крыло «Москвича», но поскользнулся и упал. На его счастье, цел остался, но испугался очень…

Из «Москвича» выскочил шофер, весь бледный, злой, да как гаркнет:

— Ты что — слепой, не видишь?!

Анупрас встал, ощупал себя, зачем-то пригладил волосы, а белка по длинной ноге Анупраса, как по дереву, вскарабкалась и шмыг обратно в карман. И сидит там как ни в чем не бывало, будто не из-за нее Анупраса сшибло!

Анупрас так испугался — и упал, и шофер орет, — что с перепугу повернул не в ту сторону. Я тоже стояла как вкопанная и смотрела, но тут опомнилась и подбежала, чтобы отвести Анупраса домой. Схватила его за руку, повернула, а тому шоферу, у которого дрожали губы, прошипела:

— Сам ты слепой!

Однако шофер и так уже все понял. Он отвел свой «Москвич» в сторону и догнал Анупраса.

— Ты прости меня, парень… Я ведь не знал, что ты слепой… Сам понимаешь!

Шофер, коренастый, молодой, со светлыми волосами, был ужасно расстроен, и Анупрас в конце концов сказал, что не сердится. Он и в самом деле не сердился. Не шофер ведь был виноват, а белка, а раз белка, так и Анупрас. Однако на Анупрасе лица не было, его била дрожь, так что даже руки дергались. И голос у него переменился, словно машина раздавила голос…

И тогда я впервые по-настоящему поняла, как худо быть слепым… Знать-то я и раньше знала, что худо, всегда чувствовала, но только теперь… меня всю пронзило. Будто я сама мгновение побыла слепой! Не знаю, поймете ли вы, что я пережила, если вам не довелось видеть, как машина едва не наехала на слепого…

Молодой светловолосый шофер не ушел и после того, как получил прощение. Он захотел узнать, как и когда Анупрас ослеп, почему его не лечили, а водили по «святым местам». Разве я вам не рассказывала, что Анупраса, когда он был маленький, по всяким «чудотворцам» таскали? Обо всем расспрашивал шофер: что за родители у Анупраса, есть ли братья, сестры, почему он варит пиво.

Не просто из любопытства спрашивал. Анупрас ни слова не скажет любопытному приставале, и тот, чего доброго, может подумать, что слепой еще и глухонемой вдобавок. А тут развязался язык у Анупраса, как пошел рассказывать! Сначала я только удивлялась словоохотливости Анупраса, а потом поняла: что-то открылось в нем.