– Что-то у меня нет аппетита.

– Ты обязательно должна что-либо съесть, иначе твое поведение оскорбит хозяев.

– Похоже, у меня нет выбора.

Мы смешались с шумной смеющейся толпой, окружающей столы.

– Попробуй бубур-айям, – предложил Стив, указывая на пиалу с желтоватым рисом и кусочками жаренной курицы.

– Напоминает плов, – заметила я.

– Только видом. Особые специи придают бубур-айяму совершенно неповторимый вкус. – Взяв пиалу со стола, Стив протянул ее мне. – Подожди меня, я сейчас вернусь.

Я не успела спросить, куда он собирается, как Стив уже исчез. С пиалой в руках я отошла от стола, пытаясь сообразить, что за дела у него могут быть в Батубулане.

Я обнаружила Иродиадиса около ворот. Стив беседовал со смуглым коренастым мужчиной. Балиец жестом пригласил его последовать за собой, и оба скрылись за дверью одного из строений кампунга.

С трудом подавив порыв проследить за Шакалом, я все же решила обуздать свое любопытство и с некоторым сожалением вернулась к столу. Все. Хватит с меня. Больше никакой слежки, никаких приключений. Я это твердо решила.

Стив вернулся минут через пятнадцать.

– Куда ты ходил? – невежливо поинтересовалась я.

Иродиадис усмехнулся:

– Ты же видела.

– Это получилось случайно. Я просто гуляла.

– Кто бы спорил?..

Стив явно насмехался надо мной.

– Что это за человек, с которым ты разговаривал?

– Отец девочки.

– Я так и подумала. Он как-то не вписывается в праздничную толпу. Любопытный типаж. Он не похож на остальных. В нем есть что-то дьявольское. Какое-то скрытое безумие. Может быть, он производит такое впечатление из-за того, что он очень расстроен из-за смерти дочери, хотя мне он показался не столько расстроенным, сколько зловещим.

– И после этого ты жалуешься на близорукость? Ты ведь была далеко от нас.

– Вряд ли я определила это по выражению его лица. Скорее это было чувство. Когда я впервые встречаю человека, у меня часто возникает особое чувство, связанное с ним, примерно как у собаки, которая с первого взгляда отличает любителей животных от плохих людей. Возможно, таким образом я компенсирую слабое зрение, как слепые восполняют свой дефект сверхразвитыми слухом и обонянием. В большинстве случаев это чувство слабо выражено, но иногда оно бывает очень сильным, как сигнал тревоги. От этого балийца исходит ощущение скрытой опасности.

Стив с любопытством посмотрел на меня.

– А какое чувство ты испытала, когда встретила меня?

– Точно не помню. Обычно я не фиксируюсь на таких вещах, если, конечно, не чувствую чего-то особенного. С тобой ощущение было достаточно нейтральным. В любом случае ты не казался мне таким опасным, как этот балиец.

– Насчет отца девочки ты попала в точку. Луксаман родился на Бали в семье колдуна. С двухлетнего возраста он обучался ритуальным боевым танцам, а в десять лет он исчез из деревни. Родственники считали его погибшим, но, неожиданно для всех, через восемнадцать лет он вернулся в деревню. Луксаман не любил говорить об этом периоде своей жизни. Похоже, его похитили по приказу главы крупной мафиозной группировки. Некоторое время он жил на Суматре, обучаясь одной из разновидностей стиля минангкабау, базирующейся на создании особых состояний аффектированного и неаффектированного боевого транса.

– Боевого транса? Ты имеешь в виду пупутан? – заинтересовалась я. – Транс, который использовали воины раджи Бадунга в борьбе с голландскими завоевателями? В свое время я писала о психотехниках, предназначенных для входа в боевой транс, и даже испробовала их на себе. Потрясающая штука. Почище любого наркотика. Как ты думаешь, я могу попросить Луксамана рассказать мне об индонезийском трансе?

– На твоем месте я бы этого не делал, – покачал головой Стив. – Боевой транс минангкабау слишком опасен. Пупутан обратим и контролируем. Это его преимущество и в то же время недостаток. Транс Луксамана скорее напоминает амок.

– Но ведь амок считается необратимым и неконтролируемым, – удивилась я. – Бойцы, вошедшие в амок, как правило, умирают. Известны лишь редчайшие случаи, когда с помощью колдуна воина удавалось вернуть к реальности. Но рано или поздно у таких людей вновь повторялись приступы амока, и они начинали крушить все вокруг и убивать всех без разбора, пока их самих не приканчивали, как бешеного зверя.

– Пару лет назад в Батубулане взбесился буйвол, – сказал Иродиадис. – Он вырвался из-за загородки и стал преследовать людей. Сурьяди впал в амок почти мгновенно. Он бросился на буйвола и свалил его ударом кулака в лоб. Затем он разорвал животному пасть и принялся руками раздирать его шкуру и мясо, пока не добрался до сердца. Люди в страхе убегали и прятались, понимая, что вслед за буйволом настанет их черед. Проглотив сердце, Луксаман начал голыми руками крушить строения. Лишь через полтора часа, когда запал иссяк, он упал на землю и заснул. Крестьяне связали его, боясь, что безумие стало необратимым. Но Сурьяди проснулся в своем обычном состоянии. Ходят слухи, что во сне он говорил о том, что уничтожил людей, похитивших его.

– Отличный сюжет для гонконгского боевика, – оценила я. – И ты после этого утверждаешь, что на Бали живут миролюбивые и спокойные люди?

– Бали универсален. Здесь ты можешь найти все, что угодно, – улыбнулся Стив.

– О чем ты говорил с Луксаманом?

– Он намерен найти людей, виновных в смерти его дочери, и отомстить.

– Но ведь смерть для балийца – это освобождение от земной оболочки. Здесь даже похороны превращаются в праздник. Неужели на Бали распространена кровная месть?

– Сурьяди не обычный балиец. Он уважает богов и духов, но тем не менее живет по своим законам.

– И ты пообещал ему свою помощь в поиске убийцы?

– А как бы ты поступила на моем месте?

Если бы этот вопрос мне задал человек, не являющийся русским киллером № 1, я не сомневалась бы в своем ответе, но в данном случае штамп о том, что убийца непременно должен быть наказан, как-то не годился. Кроме того, я была почти уверена, что девочку застрелил Марик. Пусть это вышло случайно, но для разъяренного отца вряд ли это станет серьезным аргументом в защиту грузино-еврейского поэта. Представив, как впавший в амок Луксаман вырывает из груди моего старого приятеля еще трепещущее, сочащееся кровью сердце и, громко чавкая, пожирает его, я поежилась.

– Ты действительно надеешься отыскать убийцу? – уклонилась я от ответа.

– Не люблю, когда убивают детей.

– А взрослых? – не удержалась я.

– Взрослый взрослому рознь.

Затевать дискуссию по этому поводу мне не хотелось.

К воротам кампунга постепенно стягивались молодые люди. По моим прикидкам, их набралось уже не меньше сотни.

– Эти ребята понесут башню и саркофаг к месту кремации, – пояснил Стив. – Давай выйдем наружу. Там тебе удобнее будет смотреть на процессию женщин.

Протиснувшись через толпу, мы поднялись вверх по склону холма и, усевшись в тени баньяна, как зрители из амфитеатра, принялись наблюдать за разыгрывающимся внизу спектаклем.

Из узких ворот кампунга появилась вереница женщин с блюдами в руках. Одна за другой они выкладывали в саркофаг жертвоприношения – пищу, необходимую покойнице во время ее длинной дороги в рай. Горы последних даров девочке-фее росли на глазах.

Как только поток жертвоприношений иссяк, к саркофагу приблизились родственники покойной с длинным белым полотнищем в руках.

– Белая ткань символизирует чистоту, – объяснил Иродиадис.

Завершали процессию четверо молодых людей, торжественно несущие гроб с телом девочки. Ее маленькое тело было завернуто в белую ткань и прикрыто дорогим узорчатым покрывалом.

Взобравшись по бамбуковой лестнице на самый верх башни, носильщики поставили гроб на украшенную цветами площадку.

Дробно застучали барабаны. Мягкий напев гамеланов сменился пронзительным тревожным ритмом. Десятки юношей подхватили бамбуковую платформу с башней и, повинуясь громкой команде священнослужителя, неожиданно сорвались с места и помчались вперед как угорелые. За ними по пятам, стараясь не отставать, неслись носильщики с саркофагом.