— Я, конечно, понимаю, что мои слова для тебя ничего не значат, но я все же хочу сказать… — начала она, волнуясь.

— Я избил священника! — перебил ее Мартин.

— Тому, кто обидел ближнего, воздается тем же…

— Точно! — выкрикнул он. — Я избил нашего священника!

Грегор остановился перед женой, руки его беспомощно повисли вдоль туловища. Он был так раздражен, что готов был отколотить даже супругу.

— Око за око, зуб за зуб. Тому, кто оскорбил другого, придется расплачиваться тем же самым…

Фрау села, уронив свои натруженные морщинистые руки на стол. Она долго говорила в таком же духе, будто находилась в комнате одна, а Мартина не было и в помине. В глазах у нее стояли слезы. Обхватив голову руками, она начала всхлипывать.

Мартин смотрел на убеленную сединой голову жены и невольно думал о том, как быстро она состарилась. Лучшие годы их совместной жизни остались уже позади. Он прожил их на улицах, где работал, она — в кухне, за горшками и плошками. Его мочили дожди и нещадно палило солнце, ее состарили семейные заботы по хозяйству.

Мартин погладил своей загрубевшей от работы ладонью уже поредевшие волосы жены. У него-то на голове еще сохранилась довольно пышная шевелюра, так как он постоянно работал под открытым небом, жена же хозяйничала в душной кухоньке. Жизнь их прошла друг у друга на глазах, но их дружба носила поверхностный характер. И вот сейчас, когда они по-настоящему нуждались друг в друге, они фактически оказались разделенными в большей степени, чем в тот день, когда стояли под сводами вальденбергской церкви и давали перед алтарем обет верности друг другу.

Только ночи они проводили вместе, но это были тревожные ночи. Лежа в постели, они испуганно прислушивались к шагам, раздававшимся на улице, в вечном страхе, что однажды эти шаги смолкнут под их окошком. Они ни на что не надеялись, никто не сказал им слова утешения. А вот теперь, избив священника, Мартин Грегор вдруг перестал думать о своем страхе, в котором жил долгие годы.

Мартин выпрямился. У него была еще довольно стройная фигура. Глядя на него, трудно было поверить, что он всю жизнь работал согнувшись и положил миллионы кирпичей в сотни зданий. И сейчас Мартин не был похож на человека, отягощенного думами. Однако его жена не скрывала своего отчаяния. Уронив голову на руки, она продолжала плакать.

— Кончай попусту слезы лить! — сказал ей Грегор.

Женщина подняла голову. На ее лице застыло выражение глубокой печали. Волосы прядями спадали на лоб, глаза были широко раскрыты.

— Что ты собираешься делать? — спросила она.

— Пойду к Раубольду, — ответил Грегор.

— Ведь они ни во что не верят, — проговорила она таким безнадежным тоном, каким никогда не говорила.

— Верят — не верят!

— У них ничего нет за душой — ни бога, ни молитвы! Ничего!

— Зато у них в голове есть разум!

Жена Мартина даже отодвинулась от стола: муж никогда еще не кричал так на нее. И все-таки она осмелилась возразить:

— Ты останешься дома! Никуда ты не пойдешь!

Грегор схватил за спинку стул и поднял его в воздух. На какое-то мгновение руки его замерли, будто он обдумывал, что же ему следует делать дальше. Затем он изо всей силы бросил стул на пол. Стул разлетелся вдребезги. Грегор провел рукой по затылку, словно стирая невидимый пот.

— Они не верят ни в бога, ни в черта! — не отступалась жена.

Грегор вышел из дому, сильно хлопнув дверью. Жена сидела за столом, вперив печальный взгляд в разломанный стул. А Мартин шагал по улице мимо домов, сложенных его собственными руками.

Доктор Феллер сидел напротив капитана медицинской службы Вальдемара Гроса в помещении городской больницы, которая еще три недели назад была самым обычным госпиталем вермахта под номером 4813/VII. Раньше они никогда не встречались, и потому доктор Феллер вовсе не надеялся на взаимопонимание. Доктор Грос был небольшого роста, с гладкой, как арбуз, головой и очень приятным голосом.

Феллеру несколько раз приходила в голову мысль, что он пришел не вовремя. Феллер мечтал поскорее превратить госпиталь в обычную больницу, где можно было бы не только вырезать аппендиксы, но и лечить Георга Хайнике. Однако Феллер не пытался убедить капитана Гроса в правильности своей точки зрения, а попросту требовал освободить помещение в течение двенадцати часов. Причем Феллер говорил таким тоном, будто война была еще не проиграна и командование вермахта могло в два счета переселить свой военный госпиталь с одного места на другое. В капитане Гросе он видел не противника, а простого лекаря для солдат и поэтому не собирался слушать его возражений.

Доктор Феллер даже не замечал, что в разговоре с капитаном Гросом он, как ни странно, употреблял больше слов и выражений из лексикона Раубольда, чем своих собственных. Однако капитана было не так-то легко запугать. Более того, Грос старался держаться точно так же, как доктор Феллер.

После долгой паузы, во время которой каждый из собеседников старался смотреть куда-то в сторону, первым заговорил капитан Грос.

— Боюсь, мой дорогой коллега, что вы далеко не такой уж революционер, за которого пытаетесь себя выдать, — заметил капитан.

Феллер невольно задумался над его словами, в которых была доля правды.

— Антифашистские органы власти требуют… — начал было Феллер.

— С точки зрения чисто гуманной я одобряю ваши требования, однако я не в состоянии выполнить их.

— Антифашистские органы власти… — начал было снова Феллер.

— Боже мой! — воскликнул капитан, потеряв терпение. — Поймите же вы наконец, что мир состоит не только из ваших органов власти, о которых вы все время мне твердите. Взгляните на меня. Я еще живу на свете… хотя все кругом разбито в пух и прах. Я остался возле своих раненых, так как мне необходимо сделать несколько операций. Это мне кажется намного важнее, чем хоронить мертвых. Я за свою жизнь уже многих похоронил.

Чтобы хоть что-то сказать, доктор Феллер заметил:

— Вот уже целый год я лечу одного пациента, коммуниста. Он всю свою жизнь боролся против фашистов.

— Желаю вам всяческих успехов в приобретении такого алиби. Я же невезучий. Мой первый лазарет находился под Смоленском. — Капитан сделал такое движение рукой, будто отгонял тяжелые воспоминания, и, немного помолчав, продолжал: — Хотел бы я знать, как поставлено госпитальное дело у русских? Хотя оставим это. Ваш высокопоставленный пациент, которого вам удалось заполучить в руки, и мои пленные, как я понимаю, начиная с 9 мая 1945 года ровно с ноля часов являются равноправными пациентами, просто ранеными, хотя и на разных фронтах. Для меня, например, нисколько не интересно, кто где был ранен или же заболел. Если вы не против… мы могли бы с вами сотрудничать.

— С вами? — с удивлением воскликнул Феллер.

Капитан молча кивнул.

Феллер уставился прямо перед собой в пустоту. Он уже забыл о больнице, которую хотел захватить для того, чтобы лечить в ней Георга Хайнике. В данный момент он невольно подумал о том, что антифашисты уже захватили здание ратуши, железнодорожную станцию, почту и электростанцию. Для этого нужно быть гигантами, обладать необыкновенным талантом. Доктор Феллер невольно проникся уважением к антифашистам. Он по-своему представлял себе ситуацию, которая создалась в городе. Феллер понимал, что одной силой оружия власть не укрепишь, и тем более на длительный срок. По-видимому, необходимо принять и кое-какие другие меры, о которых Хайнике пока еще не подумал.

— Что за необходимость освобождать госпиталь? Зачем это? Мы должны найти другой выход. Власть проявляется не только в том, чтобы приказывать.

Капитан замолчал и задумался. В этот момент хлопнула входная дверь, а через несколько секунд чей-то голос сказал:

— Прошу прощения, господин капитан, вас срочно просят.

Феллер быстро обернулся: в кабинете стояла Лисса Готенбодт, в белом халатике, стройная, деловая, со слегка раскрасневшимся от быстрой ходьбы лицом.