Сначала я увидел дымящуюся трубу завода – она тянулась прямо в небо, как огромный палец дознавателя, как будто она была наделена чувством и сама искала решение этой странной мировой трагедии.

Из его отверстия выходила тонкая струйка дыма, сначала прямая, а затем завихряющаяся в причудливые формы; когда я вошел в главное помещение завода – где находились огромный двигатель и динамо-машина, – оно было освещено желтым светом открытой дверцы печи, а изредка раздававшийся злобный треск множества проводов возвещал о том, что здесь, по крайней мере, электричество все еще властвует.

Я не увидел доктора Элдриджа и позвал его по имени. Ответа не последовало. Я позвал снова, громче, но ответа все равно не последовало.

Чувство подавленности, даже страха, которому я не мог найти объяснения, овладело мной. Возможно, больше, чем я думал, напряжение последних страшных недель, напряжение нервов, мозга и сердца, сказалось на мне.

Глупые фантастические мысли навязчиво лезли в голову.

Предположим, что события последнего месяца были всего лишь сном, ужасным кошмаром, и что я очнулся на электростанции какого-то незнакомого города? Или, предположим, это одна из марсианских станций (сомневаюсь, что в последние дни я был в полном рассудке), и что меня заманили сюда на верную погибель?

Но тут я обратил внимание, что в руке у меня записка доктора Элдриджа, призывавшая меня сюда. Возможно, при виде его имени я невольно открыл дверь в маленькую комнату – его личную лабораторию.

И я нашел доктора Элдриджа.

Он сидел за низким широким столом, который служил ему в качестве письменного стола. Его локоть опирался на стол, а рука держала перо, еще влажное от чернил. Он улыбался. Но он был мертв. А перед ним, аккуратно, чтобы не ускользнуло от внимания, лежала записка, адресованная мне:

"Дорогой Аллан:

Я послал за тобой, потому что знаю, что ты обязательно приедешь, и тебе можно абсолютно доверять в жизненно важном деле. Прочитав запечатанное письмо, которое вы найдете вместе с этим, вы все поймете. Прощайте."

Я взял в руки письмо доктора написанное его мелким корявым почерком, но не прошло и сорока восьми часов, как оно было напечатано крупным, четким шрифтом в десятках тысяч газет:

"Людям всего мира:

Я общался с Марсом. Бедствия мира будут смягчены. Завтра можно будет снова начать полноценную генерацию, и никакого вреда не произойдет.

В самом начале я заявил, что верю в существование одного закона, который, если бы его можно было изучить, принес бы нам избавление.

Я узнал этот закон.

Солнце обеспечивает нас не только светом и теплом, но и электричеством (как давно подозревали ученые). Оно представляет собой огромный генератор, и от него тонкий ток бьет во все уголки нашей Солнечной системы.

Но не в одинаковом объеме. В некоторые периоды напряжение намного меньше, чем в другие, и эти колебания совпадают с появлением и исчезновением "пятен" на Солнце.

Цикл "солнечных пятен" составляет четырнадцать лет, и в середине этого цикла есть период в четыре недели, который можно назвать "периодом минимального солнечного пятна".

В этот период производство электроэнергии на Солнце и, следовательно, снабжение всех планет, опускается намного ниже нормы.

Именно этот период, который только что прошел, и принес нам такое бедствие.

Марсиане не ощущали наших посягательств на расточительное использование электроэнергии до последнего периода минимального солнечного пятна, который был в 1893 году. Тогда они сильно пострадали, не предпринимая никаких наступательных действий против нас – хотя тогда у них были те же средства для принуждения нас к прекращению генерации, что и сейчас. Но их самосохранение в течение этого периода и периодов, которые будут наступать через каждые четырнадцать лет после этого, требовало, чтобы они поступили так, как они поступили.

Это был выбор между тем, умереть кому-то из нас или умереть всем вместе.

В 1921 году, через четырнадцать лет, генерация снова должна прекратиться на четыре недели.

Время прекращения будет указано световым сигналом с Марса – вспышками, которые составят букву "Y" в нашем телеграфном алфавите Морзе. Время, когда генерация может возобновиться, будет обозначено прекращением сигнала.

Это должно продолжаться в течение всего грядущего времени.

Внимайте, все народы земли, иначе штраф будет более ужасным, чем тот, который мы только что заплатили, и моя жертва будет напрасной.

Ибо, чтобы узнать то, что я рассказал, я согласился отдать свою жизнь. С какой радостью я иду на этот обмен! Я бы и сам просил об этом, если бы мне не предложили.

Ибо, позволив мне узнать это, марсиане были вынуждены показать мне другие удивительные вещи, всеобщее знание которых поставило бы их под угрозу, и которые они не желают доверить человечеству. Во всем, что касается репутации, имя доктора Элдриджа стоит высоко, но марсиане не знают меня, и я не осуждаю их.

Сейчас мне будет позволено написать эту запись (тот факт, что они будут знать, что я не пишу ничего, что они не дали мне разрешения разгласить, намекает на чудеса, которые открылись мне), а затем наступит – Смерть, которая сделала многих несчастными, а многих счастливыми.

Ваш, Жак С. Элдридж"

Флот коалиции не отплыл. Соединенные Штаты торжествуют. Мир спокоен. Но 1921 год надвигается на нас. Прислушаемся ли мы к сигналам?

Мы обязаны, ибо некому помочь нам теперь, когда великая душа того, кто когда-то спас нас, отправилась в путешествие по просторам космоса, в которые так часто путешествовал его разум.

1904 год

Гертруда Мейбл Барроуз

Я вернулся к сознательному существованию со вздохом у моих ушей, похожим на глубокое дыхание огромного чудовища, оно было повсюду, пронизывало пространство, заполняло мой разум, исключая мысли.

Просто звук – обычный, даже успокаивающий по своей природе, но он, казалось, имел какое-то странное значение для моего затуманенного мозга. Это была мысль, пытавшаяся пробиться вовнутрь.

Затем волна за волной шепота, который смывал все мысли, пока я снова не ухватился за какую-то путаную и блуждающую идею.

И только явственное ощущение прохладной, твердой руки, лежащей на моем лбу, позволило мне наконец подняться через этот бурлящий океан вздохов. Как ныряльщик с глубины, я всплыл – и внезапно, казалось, вышел в мир.

Я широко раскрыла глаза и посмотрела прямо в лицо человеку. Мужчина – но перед глазами все плыло, и поначалу его лицо казалось не более чем частью затянувшегося сна.

И фантастические восточные видения! Какое лицо! Оно было испещрено морщинами, как женская ладонь, и в разных направлениях.

Оно было желтого оттенка и круглое, как у младенца. А глаза были узкие, черные и раскосые, блестящие, как у белки.

Сначала я так о них и думал; но иногда, если случайно взглянуть на него, они, казалось, расширялись и приобретали странную глубину и оттенок.

Ростом он был не выше четырех футов пяти дюймов, и, как назло, этот маленький, изможденный любопытный человек с лицом китайского бога был одет в очень аккуратный и подобающий послеобеденный наряд очень аккуратного и подобающего американского джентльмена!

Долгий вздох все еще звучал в моих ушах, но уже не воевал с мыслями. Я лежал на аккуратной белой кровати в просто обставленной комнате. Я поднял руку (для этого потребовалось неимоверное усилие), продрал глаза и уставился на человека, сидевшего рядом со мной.

Выражение его лица было добрым, и, несмотря на его некрасивость, в этом странном лице было что-то такое, что располагало меня к дружелюбию.

– Что… что со мной? – спросил я, и с удивлением отметил, что вопрос прозвучал просто шепотом.

– Ничего, кроме того, что вы очень слабы.

Его голос был полным, сильным и обладал особым резонирующим качеством. Он говорил на безупречном английском языке, с какой-то четкой вязью в словах.