В последнее время Бонд не привык к большим физическим нагрузкам, но восемь пролетов круговой лестницы он преодолел бегом, не замечая их. Толчки и раскачивание полов были похожи на жуткие толчки землетрясения. Сквозь проломы в стенах свободно лился свет, смешиваясь со свечением электричества в коридорах. Полы были завалены всевозможными канцелярскими принадлежностями, двери раскачивались. Здание выглядело так, словно его обстреляли, а затем разграбили.

На самом верхнем этаже тряска была настолько сильной, что он был вынужден прислониться к стене, чтобы сохранить равновесие. Разрушители не успели подняться так высоко, и все двери в коридоре были закрыты и заперты. На самом деле, на этом этаже мало кто снимал комнаты, и они использовались в основном под склады.

В самом конце коридора на двери красовалась позолоченная табличка

"Готтхард Клейн, скрипичный мастер. Реконструкция и ремонт музыкальных инструментов."

Дверь была заперта, но Бонд выбил ее плечом. Перед ним был светлый кабинет, в котором стояло несколько стеклянных, сильно поврежденных витрин с прекрасными скрипками. За ним приоткрытая дверь в комнату, из которой доносились чистые музыкальные звуки.

Бонд бросился к ней. Внутреннее помещение было оборудовано под мастерскую и частично было открыто наружному воздуху из-за обрушения каменной кладки. На искусном столярном верстаке была зажата басовая скрипка, на которой смычок особой формы регулярно бегал по двум струнам, издавая монотонный повторяющийся звук. Смычок был прикреплен к гибкому стальному стержню, который работал от урчащего электромотора, расположенного рядом с инструментом.

Бонд не мог понять, что именно он ожидал найти, но он был поражен. В комнате никого не было. Но он обрушил молоток на музыкальное оборудование, и непрекращающийся си-бемоль умолк. Затем, оглядевшись по сторонам, он снова спустился по лестнице, скользя большую часть пути по перилам.

В течение получаса после того, как он снова оказался на тротуаре, в состоянии небоскреба не произошло никаких видимых изменений. Он по-прежнему раскачивался и кренился. Затем, с каждой минутой, колебания становились все медленнее и слабее. Через полтора часа стало ясно, что здание восстанавливает равновесие. Было уже около восьми часов.

Бонд отыскал в городском справочнике адрес Готхарда Клейна и с холодной яростью в сердце отправился на его поиски. Дом оказался симпатичным пригородным коттеджем, из трубы которого уже поднимался ранний дымок. Дверь открыла сама миссис Клейн, женщина средних лет, со светлым личиком и слабым немецким акцентом.

– Господин Клейн дома? Я должен его видеть, – сурово потребовал Бонд. – Я владелец "Платт Билдинг", где у него находится офис. Вы, конечно, знаете, что там происходило? – добавил он, заметив недоуменный взгляд женщины.

– Нет, – с сомнением ответила она. – Мне некогда читать газеты, Готхард здесь, да, но он так болен! Он вас не узнает. Доктор говорит, что это пневмония. Он не должен был работать вчера. Он должен был вернуться домой и лечь в постель в три часа. Я не сомкнула глаз в эту ночь.

Она провела Бонда в дом и осторожно открыла дверь в смежную спальню. Там лежал скрипичный мастер, раскрасневшийся от жара, с закрытыми глазами, бормоча бессвязные немецкие слова. Потрясенный этим зрелищем, Бонд отступил назад и снова тихонько прикрыл дверь.

– Ваш муж делает скрипки. Занимается ли он чем-нибудь еще? – спросил он.

– Он делает также гитары, иногда и мандолины. И он изобретает, о! замечательные вещи. Сейчас он работает над скрипкой, которая будет играть сама, как машины для игры на фортепиано. Но я не должна говорить вам об этом. Она еще не закончена.

– Хм! – сказал Бонд, размышляя. – Вы знаете, что он вчера уехал и оставил электричество включенным, а своё изобретение работающим?

– Нет! О боже! Неужели ему придется платить за все это потраченное электричество? Оно еще работает? – воскликнула она, ужаснувшись всей своей бережливой душой.

– Нет, – сказал Бонд. – Я его выключил.

1904 год

Анна Маклюр Шолл

Полумрак этой богато украшенной фресками комнаты разбавляли старинные гобелены, на которых в тускло-зеленых тонах была изображена известная морская история о Цирцее. Качающиеся лампады и желтые свечи толщиной с запястье человека в витых церковных подсвечниках заливали мягким светом мрачную антикварную мебель. Большие латунные чаши с красными розами вносили в глубокую тень цветовые пятна.

В высоком резном кресле у открытого дровяного камина сидела женщина, прислушиваясь и ожидая. Она была одета в свободное платье из мягкой шелковистой ткани, белизну которого подчеркивала мантия из черного меха, только что соскользнувшая с ее плеч. Сама она отличалась необычной красотой: прозрачная бледность кожи, похожая на лепестки белой розы, ярко контрастировала с черными волосами и темными глазами. Она могла бы стать олицетворением ночи.

Через некоторое время она встала и беспокойно зашагала по комнате, остановившись у большой обитой гобеленом кровати, чтобы откинуть покрывало и прикоснуться губами к фиалкам под распятием из черного дерева и слоновой кости у изголовья кровати. Затем она откинула занавески на окне и на мгновение выглянула в залитый лунным светом сад и на огни Флоренции, видневшиеся далеко внизу, в долине. Они жили на вилле уже три месяца, она и ее муж, но за это время посетили прекрасный город всего один раз. Он был поглощен своими химическими опытами, а она – им.

Сейчас она услышала его шаги в коридоре, и сердце ее забилось в предвкушении. Он вошел и на мгновение замер в тени – юношеская фигура, несмотря на согбенные плечи и нахмуренные брови, а также на тот возраст, который придавали ему головной убор и длинное меховое пальто.

На мгновение она не увидела, что он несет в руках, Но по его приподнятому настроению она догадалась, что его последний эксперимент удался. Когда она пересекла комнату, изящная фигура в длинных белых драпировках, он протянул ей свой драгоценный букет – двенадцать угольно-черных роз. Она вскрикнула от восторга.

– О, как красиво, Базиль, как ты это сделал?

Он улыбнулся, глядя, как она ласкает эбеновые лепестки белыми кончиками пальцев и прижимает их мягкую черноту к бледному овалу щеки.

– Этого я не могу сказать никому – даже тебе. Вы пожелали черную розу. Ваш муж – волшебник, – продолжал он игриво, – И вы получили то, что хотели.

Она опустилась в кресло у камина, розы лежали на ее коленях темной массой на фоне нежной ткани халата. То тут, то там свет камина выхватывал насыщенную зелень неизменной листвы.

– На что они похожи? – воскликнула она, прижимая одну из них к лицу. – Это ведьмины цветы, жуткие полуночные существа. Ах, я поняла. Они похожи на душу Лукреции Борджиа.

Муж поправил на ее плечах черную меховую мантию.

– Нет, нет, ты не должна называть их отвратительными именами, дорогая, ибо я хотел сказать, что они олицетворяют тебя. Ты темная роза – с твоими полуночными волосами и глазами.

– "Ты словно темная роза"? Ах, поэт никогда не представлял себе такого цветка. Я уверена. Они ошиблись, назвав меня Розамондой. Но скажите, Бэзил, неужели вам пришлось смешать множество ядов, чтобы добиться такого эффекта?

– Да, очень много. Но они нейтрализовали друг друга, хотя и уничтожили при этом аромат розы.

– Потеря незначительна. Я люблю их, эти черные розы. Они меня завораживают. Полагаю, мне следует украсить ими придорожную усыпальницу у ворот сада!

– Боюсь, крестьяне побьют вас камнями как ведьму. Нет, Розамонда, держи их в своей спальне.

– Я поставлю их сейчас у своей кровати и позову Сантуццу, чтобы она унесла остальные цветы. Я хочу, чтобы мои черные розы царствовали в одиночестве.

Она пересекла комнату и из инкрустированного шкафа достала причудливо вырезанную вазу из зеленого малахита. В нее она поставила розы.