– Оранжереи были значительно изменены и расширены с того времени, как вы видели их в последний раз; главное дополнение – огромный круглый корпус у подножия хребта. Здесь я собрал тысячи прекрасных экземпляров Фаленопсиса Глориозы. Вместо обычных лавочек я срубил несколько деревьев, стоящих на этом месте, и воткнул их в землю через равные промежутки друг от друга, по всем сторонам дома, а растения орхидей прикрепил к ним проволокой от земли вверх, перемежая их папоротниками, погруженными в мох. Вокруг деревьев были густо посажены большие пальмы, а с крыши на проволоке были подвешены сотни орхидей. Все это создавало впечатление тропических джунглей. Несмотря на все мои заботы, они никогда не получались удачными, и мне очень хотелось получить совет моего нового мастера по этому вопросу.
– К моему удивлению, жена Херстона сопровождала нас во время обхода, но когда она оказалась на пороге дома с фаленопсисами, то отступила назад, побледнев и вздрогнув. Он сказал ей несколько быстрых слов на ее родном языке, и она, повернувшись, села на табуретку у входа в здание. Он пробормотал мне какие-то извинения, что она устала, и пошел за мной в дом. Не успев толком поговорить, мужчина стал странно тихим и нервным. Мы пробыли там около пяти минут, и все это время он не сводил глаз с маленькой стройной фигурки у входа в здание. Я ничего не смог добиться от него о культурах глориозас, и, списав явное смущение на его неосведомленность в этом вопросе, мы вернулись к другим домам. Вечером я вернулся в город.
– Я вдаюсь во все эти утомительные подробности, Ларчер, в надежде, что ты, с твоим многолетним опытом работы в Индии и знанием восточного характера, сможешь увидеть хоть какой-то проблеск рассвета во мраке последовавшей за этим тайны.
Ларчер с готовностью кивнул, и Дрисколл продолжил:
– Прошло шесть недель, и отчеты Херстона были вполне удовлетворительными. По истечении этого срока я получил от него любопытное письмо. Это была просьба о паре частных охранников, которые бы патрулировали это место днем и ночью, и он настоятельно просил поторопиться, как будто был охвачен ужасом. Мы находимся слишком далеко от шоссе, чтобы нас часто беспокоили бродяги. Тем не менее я почувствовал, что мой новый мастер вполне заслужил мое доверие, и в тот же день предпринял шаги, чтобы нанять пару человек для работы в качестве сторожей. На следующий день наступило воскресенье, и, все еще немного встревоженный необычным тоном письма Херстона, я сел на дневной поезд и приехал сюда. Я не предупредил никого о своем приезде, поэтому на вокзале не было никого, кто мог бы меня встретить, и я прошел милю до дома в мрачных февральских сумерках, которые, казалось, становились все гуще и гуще.
– Спустившись по извилистой дорожке и обогнув южный угол дома, я остановился, пораженный красотой открывшегося вида. Огромные багровые тучи громоздились на горизонте, словно охваченные мощным пожаром, а полосы угрюмого красного цвета, доходящие почти до зенита, бросали зловещие отблески на реку и лужайки. Я никогда не видел, чтобы это место приобретало такую призрачную неземную красоту, подходящую для грядущей трагедии. Группа карликовых норвежских сосен на углу дома выделялась на фоне разъяренного неба, как изысканный орнамент, и пока я стоял, любуясь их симметрией и изяществом, ветка в двадцати футах от меня качнулась назад, и оттуда выглянуло лицо.
– Отвратительное лицо, какое можно представить себе в кошмарах при лихорадке, желтое, квадратное монгольское лицо, испещренное тысячью морщин, и каждая из них – это грех. Ларчер, я видел это лицо так же отчетливо, как сейчас вижу тебя. В течение трех секунд я стоял неподвижно, глядя прямо на эту ухмыляющуюся маску, загипнотизированный, возможно, этими блестящими глазами-бусинками, глядящими в мои. Затем ветка опустилась на место, и я, освободившись от наложенных на меня чар, бросился вперед, к тому месту, где оно находилось. Оно исчезло как сон. Я искал его среди кустов полчаса или больше, но в конце концов сдался в отчаянии и пошел в дом.
– Пока старая миссис Мэйхью подавала мне ужин, я успел задать ей осторожный вопрос на тему бродяг и незнакомцев в этом месте. Она сказала, что за всю зиму здесь не видели ни одного постороннего. И что некоторые слуги отметили этот факт только накануне вечером. Это сделало письмо Херстона еще более необъяснимым, чем прежде, и после ужина я послал за ним, намереваясь откровенно поговорить с ним на эту тему. Он пришел в ответ на мой вызов, и я ахнул при виде его лица. Белое, изможденное, с какой-то охотничьей свирепостью в глазах и беспокойством в манерах, что совершенно его преобразило. Я почувствовал, что все встало на свои места и объяснилось неудачным сочетанием алкоголя и пьянства. Я никогда не бью человека по рукам и не проповедую умеренность больному пьянице, поэтому я проигнорировал очевидное состояние Херстона, рассказал ему о получении его письма и о мерах, которые я принял для патрулирования этого места.
– "Они должны быть очень внимательны, мистер Дрисколл, – заговорил Херстон. – Они должны быть расторопны. Ради всего святого, сэр, пусть они прибудут сюда немедленно!" Он подошел ко мне в волнении и положил свою руку на мою. Я вздрогнул от его прикосновения, оно было таким холодным. Его глаза пылали страстным жаром, и тут я понял свою ошибку. Его изменила не выпивка, а чистый, явный, холодный, живой ужас!
– "Херстон, – сказал я, – здесь что-то не так, и я хочу, чтобы вы откровенно рассказали мне, чего вы боитесь".
– Прежде чем парень успел ответить, ночь нарушилась чередой резких воплей, как у животного от боли, затем последовал пронзительный крик, и на этот звук человек рядом со мной бросился в дверь и выскочил на веранду. Я почти мгновенно последовал за ним и выбежал за дверь. Там, опережая меня, по лужайке к своему коттеджу бежал Херстон, как будто в него выстрелили из лука. Я последовал за ним как можно быстрее, удивляясь скорости, с которой он преодолевал дистанцию, и через секунду настиг его, склонившегося над женой, лежавшей в мертвом обмороке на веранде своего коттеджа. У ног женщины лежала какая-то тень, и когда я наклонился, чтобы посмотреть, что это, из темноты раздался жалобный стон.
– Кто-то принес фонарь, и при свете его я увидел, что там лежит мой колли Дональд, его светлая шерсть была вся в крови от смертельного ножевого ранения в бок. Его прекрасные, преданные глаза обратились к моим, когда я опустился на колени рядом с ним, а затем остекленели, когда маленькая жизнь угасла. Вместе мы подняли миссис Херстон и, занеся ее в дом, положили на кровать. Херстон, обезумев от волнения, склонился над ней, умоляя меня сделать что-нибудь – хоть что-нибудь. Через несколько минут она пришла в себя, но при виде нас впала в состояние истерики. Они оба, казалось, были слишком близки к обмороку, чтобы дать мне какую-либо информацию о произошедшем.
– Херстон ходил туда-сюда, как сумасшедший, размахивая руками, а его жена лежала, смеясь и безудержно рыдая. Смерть собаки показала мне, что здесь происходит что-то серьезное, и, чувствуя, что в коттедже им одним, вероятно, небезопасно, я предложил Херстону переночевать с женой в доме. Он с готовностью согласился, и они вместе со мной поднялись в дом. Мэйхью поселил их в комнате на первом этаже, которая в свое время использовалась как резервная, когда в доме было много народу. Она находилась в этом крыле, но с другой стороны и выходила на теплицы. Я посмотрел, удобно ли они устроились, велел Мэйхью проследить, чтобы у миссис Херстон было все необходимое, и пожелал им спокойной ночи.
– Вечером я долго сидел у огня, тщетно пытаясь понять поведение Херстона и причину смерти моей собаки. Все это угнетало меня больше, чем я могу описать, и я был полон дурного предчувствия, как бы я ни старался избавиться от него. Должно быть, я погрузился в дремоту перед камином, потому что мне приснился удивительно яркий сон. Я был на лужайке при свете луны, преследуя непонятную сущность, которая бежала от меня, ускользая все дальше и дальше, и все время издавала вопли, похожие на предсмертный крик собаки.
