Таким образом, резко критическая направленность просветительской мысли писателя находит соответствующее выражение и в особой краткой, острой и ясной форме. Это создает определенное идейно-стилистическое единство записей, несмотря на их фрагментарность.
Интересны стилевые особенности «Афоризмов» Лихтенберга, которые отчетливо выясняются из сравнения с произведениями видных мастеров этого жанра. Классиком афоризма в новое время по праву считается французский писатель XVII в. Ларошфуко. Однако его «Размышления и максимы» отражают идейные интересы именно французского абсолютистского общества, когда животрепещущими вопросами были проблемы этики, поведения человека в обществе, проблемы страсти и долга. Этой основной задаче — анализу нравственного облика современника, в первую очередь человека придворно-аристократической среды, — и подчинена вся книга Ларошфуко. Со свойственной ему тонкостью, он трезво показывает деградацию светских кругов, фальшь их морали, оборотной стороной которой является эгоизм. Взгляд на человека у Ларошфуко пессимистический.
«Афоризмы» Лихтенберга — афоризмы просветителя, они значительно шире по своей тематике и поражают энциклопедической всесторонностью, так как просветители — «вожаки буржуазии» — решительно всё в феодальном обществе «подвергли беспощадной критике», всё выставляли на суд разума. В этом отношении «Афоризмы» Лихтенберга очень близки к «Максимам и рефлексиям» Гете, у которого, однако, отсутствует политическая тема. У Лихтенберга же она занимает весьма заметное место. Это до некоторой степени роднит Лихтенберга с таким радикальным немецким просветителем как И. Г. Зейме, автором книги гневных политических афоризмов — «Апокрифы». Но в политической целенаправленности афоризмы Лихтенберга, конечно, уступают книге Зейме.
Там же, где, подобно Ларошфуко, Лихтенберг затрагивает вопросы этики, его воззрения на человека проникнуты типично просветительским оптимизмом.
Немалая доля высказываний в «Афоризмах» посвящена вопросам психологии личности и, в частности, проблемам самопознания. Писателя занимают сновидения, суеверия, привычки, собственные болезни, своя внешность и многое другое. Эти изречения нередко глубоко субъективны и резко отличают Лихтенберга от Гете и от Зейме. Подобный субъективизм следует отчасти объяснять исторической обстановкой, которая вызывала у писателя обостренный самоанализ. Это, конечно, сужает творчество Лихтенберга. Но при этом важно отметить, что интерес к собственному «я» часто вырастает у Лихтенберга в чисто просветительскую проблему познания человека, и сам писатель оказывается одновременно и субъектом и объектом исследования.
Большинство афоризмов Лихтенберга, как и апокрифов Зейме, построено на парадоксе. Яркая стихия парадокса является наглядным выражением критицизма, ибо парадокс здесь определяется условиями самой немецкой действительности, подсказывавшей писателю этот прием.
Действительность Германии последней трети XVIII в. была глубоко парадоксальной. Отжившие свой век феодальные отношения были обречены историей, а между тем упорно продолжали существовать. Их существование противоречило понятиям «Всеобщего блага», «Разума». Кричащие противоречия самой жизни Лихтенберг и запечатлевает в своих афоризмах. Реальные контрасты богаче всяких выдумок, и писателю часто остается только фиксировать внимание читателя на этом, как, например, в следующем парадоксе, относящемся в первую очередь к крепостному праву: «Есть ли какая-нибудь разница между законностью и живодерней? (C 247). Или: «Не удивительно ли, что люди так часто воюют за религию и так редко живут по ее предписаниям?» (L 701). Совершенно естественно, что в силу резко критического характера парадоксального афоризма Лихтенберг использует в области лексики антонимы, а в структуре предложения — антитезу и различные варианты ее.
Глубоко объективный, реалистический характер парадоксов Лихтенберга и вообще просветителей отличает его от субъективных парадоксов Ницше, который постоянно любил изрекать парадоксы, в какой-то степени подражал Лихтенбергу и высоко ценил его афоризм. «Человеческое, слишком человеческое», и особенно «Так говорил Заратустра» Ницше не что иное, как книги бесконечных парадоксов. Но нет более противоположного Лихтенбергу писателя, и это в свое время было ясно Л. Н. Толстому. В интервью одному немецкому журналисту он признавался, что «очарован ясностью, привлекательностью..., а также остроумием Лихтенберга» и не понимает, почему современные немцы пренебрегают им и «увлекаются таким кокетливым фельетонистом, как Ницше» («Русские ведомости», 1904, 13, VIII)[306].
Парадокс по самой своей природе вносит в афоризм Лихтенберга тонкое остроумие. Лихтенберг — один из самых блестящих немецких остроумцев XVIII в. Однако его остроумие всегда было глубоко содержательным, и он неоднократно подчеркивал, что остроумный оборот должен вытекать из объекта и освещать какую-нибудь сторону предмета или явления. Для Лихтенберга остроумие — средство познания действительности, а потому, следовательно, и средство обличения, критики. Между тем, еще и по сей день в буржуазной науке нередки утверждения о том, что комическое у Лихтенберга лишено какой-либо цели и есть лишь выражение чистой творческой фантазии[307].
Со свойственной ему парадоксальностью Лихтенберг доказывал, что истинные шутки большей частью весьма серьезны, между тем как серьезные высказывания и книги многих профессоров богословия и права просто смешны. Остроумие он называл «открывателем» нового, «уменьшительным стеклом», которым в области интеллектуальной сделано открытий не меньше, чем проницательностью — «стеклом увеличительным».
Глубоко содержательный характер остроумия Лихтенберга прекрасно понимал и высоко ценил Гете. В тех же «Максимах» он писал: «Произведениями Лихтенберга мы можем пользоваться как удивительнейшими волшебными палочками: там, где он шутит, скрывается целая проблема»[308].
Этот процесс познания, по Лихтенбергу, осуществляется в сближении самых далеких понятий. Отсюда и рождаются у писателя удивительно смелые и выразительные тропы — сравнения, метафоры и метонимии, построенные на оригинальных, остроумных ассоциациях — сближениях отвлеченного и конкретного, одушевленного и неодушевленного, высокого и низкого и т. п.
В основе этих сближений самых далеких понятий и явлений у Лихтенберга лежит убеждение диалектика о единстве и взаимосвязи окружающего мира. Очень точно поэтому судит Лихтенберг, например, о метафоре, подразумевая ее философский смысл: «Метафора умней, чем ее создатель, и таковыми являются многие вещи. Все имеет свои глубины, имеющий глаза видит все во всем» (F 366).
Важной чертой тропов Лихтенберга, как и его парадокса, является их реалистический характер. Образы Лихтенберг черпает из самых различных областей духовного и материального мира — науки, литературы, природы, повседневного быта, военной жизни, социальных отношений и пр. Здесь сказывается подлинно энциклопедическая широта писателя.
Образы Лихтенберга поражают своей исключительной точностью и меткостью. Каждый раз писатель находит существенное свойство раскрываемого через троп явления, и найденный им образ делает мысль особенно острой, конкретной и наглядной. Так, разоблачая сущность религиозных чудес, он пишет: «Людям вообще труднее поверить в чудеса, чем в предания о чудесах... На чудеса следует смотреть издали, если хочешь признавать их за истинные, как и на облака, если хочешь считать их за твердые тела» (Sch. I. 76—77 (G, H). В данном случае найдено адекватное чувственно-конкретное выражение истинной природы всякого чуда — его ложности, иллюзорности — и поэтому изречение так выразительно. Подобно этому и изречение B 181, в котором деньги красноречиво определяются метафорой как компас, позволяющий ориентироваться в обществе, где они все определяют. Аналогичные примеры можно легко умножить.
