Виктор взглянул: там барахталась какая-то гадость. А, крабы. Бледно-зеленые, с черными широкими полосками, они двигались как-то странно — боком, им было тесно в шапочке, и Виктору пришла в голову нелепая мысль, что крабы забавляются, толкают друг друга.
Виктор смотрел на этих тварей и не знал, что делать и что говорить. Катя с большим интересом наблюдала за возней, которую устроили крабы, и продолжала улыбаться — спокойно и миролюбиво. Виктор подумал с некоторым раздражением: интересно, надолго ли хватит у нее терпения улыбаться, но потом понял, что девочка пришла с ним мириться, видно, хочет загладить вину.
— Меня Елена Ивановна не отпустила, — без всяких предисловий сообщила Катя. — Я уже собралась уходить, а она не разрешила. Я сказала, что иду в кино, но она тоже захотела пойти со мной. Тогда я решила остаться дома, сказала, что у меня голова разболелась. А потом у меня температура поднялась, видно, я перекупалась. Извините меня.
Катя выпалила все одним духом, покраснела и принялась еще внимательнее рассматривать крабов.
Виктор буркнул: «Ничего», — а сам подумал: «Ну, как, доволен? Тетя ее не отпустила! Детский сад, да и только!»
Катя протянула Виктору шапочку, попросила подержать, чтобы вода не расплескалась. Она взяла одного краба, самого крупного, опустила на песок. Тот отчаянно пополз к берегу, Катя все с той же улыбкой («Ну, не сердитесь на меня, пожалуйста») сунула краба обратно в шапочку с водой, но отбирать ее у Виктора не торопилась.
— Не боитесь, что укусят? — Виктор наконец нашелся, что спросить.
— Что вы! Я знаю, как их нужно брать, — весело ответила Катя.
— А я боюсь, — соврал Виктор, ради того чтобы хоть что-нибудь еще сказать.
— Да ну! — опять радостно возразила Катя. — Они совсем нестрашные, что их бояться.
— А я вот боюсь, — повторил Виктор и подумал со злостью: «Заладил одно и то же, боюсь да боюсь. И не крабов ты боишься, а девчонку, десятиклассницу. И еще себя. Всего на свете боишься».
Прибежал Денис. Катя снова вытащила краба на песок, тот, к великому удовольствию Дениски, пополз к морю — неуклюже, боком — и все-таки быстро и упрямо пополз.
— А где он живет… рак? — Дениска помедлил, прежде чем сказать трудное для него слово.
— Не рак, а краб. Раки живут в реке, а крабы — в море. Вот тетя Катя их поймала.
Катя улыбнулась, как бы подтверждая: да, так и есть, но в разговор не вмешивалась. Виктор опять подумал о том, что она упорно избегает общаться с Дениской.
— Папа, я хочу, чтобы ты тоже поймал краба, — решительно приказал мальчик.
— Дениска, там, глубоко в море, живет морской царь. Помнишь, я сказку тебе читал про него? И он никому не разрешает трогать крабов.
— А тетя Катя? — упорно стоял на своем Дениска.
Здесь фантазия Виктора иссякла. Он протянул Кате шапочку с крабами и сказал, стараясь быть непринужденным:
— Ну, мы тоже пойдем плавать!
Дениска уже надел круг и нетерпеливо подгонял отца.
«Что же мне, морской царь, делать? — думал Виктор. — И откуда только она взялась, эта школьница Катя?»
И Виктор твердо решил: утром на пляже он подойдет к Кате и… Что будет дальше, Виктор не знал, как не знал этого и тогда, когда назначил Кате свидание…
Но утром Кати на пляже не было. После обеда Виктор увидел ее в новом купальнике — темно-зеленом, с красными горошками. Купальник был вполне скромным — полная противоположность тому, желтому. «Что это она так?» — удивился Виктор, перевел взгляд на темно-синюю махровую простыню и все понял.
Родители Кати выделялись своей непривычной и почти неестественной здесь белизной. «Обгорят, а завтра будут мазаться на ночь кефиром», — почти машинально зафиксировал Виктор, хотя главное, о чем он подумал в этот момент, было совсем другое: «Вот и кончилось это странное приключение. Ну что ж, может, так и лучше».
Теперь предстояло прожить еще несколько скучных дней. Все дела были уже сделаны: комнату для Галки и для сына Виктор нашел и даже заплатил аванс и разницу за те три дня, пока она будет пустовать между отъездом теперешних жильцов и приездом жены; утром он встретил в парке директора, тот был в хорошем настроении и пообещал устроить две курсовки; удалось договориться и с дежурной на пляже, чтобы она пропускала Дениску и Галю, — сработала коробка конфет «Москва», но еще больше — терпеливая готовность Виктора выслушать все жизнеописание старушки, ее детей и внуков. С Кешей Виктор уже больше не спорил, не поддразнивал его, а рассеянно слушал его туристские рассказы. Уезжал Кеша на два дня раньше Виктора. Он снова надел пиджак («В самолете может быть прохладно, да и девать его некуда»), перекинул через плечо фотоаппарат и долго объяснял, как найти в Чите его дом («Выйдешь из автобуса, на третьей остановке от вокзала, вернешься полквартала назад, повернешь за угол, пойдешь по этой же стороне до большого магазина, перейдешь на другую сторону, там есть переход, и пройдешь еще два дома. Все очень просто»). Виктор так и не понял, на самом ли деле верил Кеша, что он когда-нибудь приедет в гости к нему, в Читу, кажется, и впрямь верил. Но расставаться с ним было почему-то грустно, и вечером, когда они с Дениской остались в комнате одни, было довольно тоскливо. Катя чинно прогуливалась с родителями и Еленой Ивановной по набережной, украдкой бросала на Виктора взгляды, и Виктор чувствовал, что ее тяготит роль скромной и примерной дочери.
Утром, седьмого июля, они поехали с Дениской на станцию. Виктор увидел Галю в окне вагона, пока поезд еще не остановился. Она была бледной, наверное, опять не спала ночь в поезде, и знакомым движением потирала ладонью висок — видно, разболелась голова. Виктор приподнял Дениску на руки: «Смотри, смотри, мама!» Поезд замедлял ход.
СТАРОЕ БЕРЛИНСКОЕ МЕТРО
Вечером они пошли гулять по городу. Перед этим был какой-то сумасшедший день, вернее, два дня, нераздельно соединившиеся в памяти в один: вылет из Кемерова, блуждания по Москве в поисках переулка, где комплектовалась их группа, — переулок находился в центре, но неожиданным образом раздваивался от небольшой улочки и потому его почти никто не знал; потом — оформление документов, инструктаж, и только в гостинице он почувствовал голод и вспомнил, что ничего так и не поел, кроме пары бутербродов в аэропорту и завтрака в самолете; а потом еще и ночь предстояла бессонная: самолет на Берлин вылетал рано, такси было заказано на пять утра, и Борис больше всего боялся проспать; потом в легком своем плащике он продрог в Шереметьеве под порывистым ветром, дождь перемежался колючей крупой, было странно, что в конце мая в Москве оказалось холоднее, чем в Кемерове; но зато в Берлине светило солнце, и первое, что он увидел, выглянув в круглое плексигласовое окошко, — двух аэродромных рабочих в легких трикотажных безрукавках кремового цвета, они наблюдали за тем, как происходит заправка стоящего рядом самолета.
Все, что происходило дальше, Гусев старался воспринимать, словно бы переключив регулятор нервной энергии на ограничитель, — так он всегда делал, когда в его цехе наступали авральные дни или случалось какое-нибудь ЧП; он знал, что среди множества людей, издерганных, охваченных энтузиазмом, душевным подъемом, тщеславием, паникой, побеждает тот, кто сохраняет голову трезвой и холодной, и хотя ему, как и другим, хотелось сорвать на ком-то злость, погасить раздражение, он понимал, что для начальника цеха это слишком легкий путь к душевному спокойствию, и крепился, держал себя в руках до последнего.
Да, а вечером в гостиницу зашел Хайнс Шульце, и они отправились бродить по улицам. Во всей группе отыскались только двое энтузиастов: он и Андрей Устинцев. Борис познакомился с ним утром, в самолете, и за неполный день они подружились. Если Борис сходился с кем-то характером, то быстро и надолго, имелось у него на этот счет чутье.
