«Ну и ладно, — подумал Виктор. — Тоже мне, блюститель нравственности нашелся». И он решил уложить Дениса пораньше, чтобы уйти со спокойным сердцем. Несколько раз прислушивался к дыханию сына, надеялся, что тот уже заснул, но, как только Виктор пытался встать, Денис мгновенно хватал его за руку: «Папа, ты куда?»

Виктор смотрел на светящийся циферблат часов, думал с беспокойством, что так может и опоздать. Ну, кажется, все. Стараясь не шуметь, он оделся, прикрыл дверь и несколько минут еще постоял за дверью, проверяя, не проснулся ли сын. Нет, все тихо. Виктор вышел на набережную и не узнал ее. Сейчас он впервые увидел ее вечером, и все, что днем было беспощадно высвечено солнцем, теперь казалось глубоким, объемным, обрело другие очертания. Фонари стояли редко, и Виктор то попадал в яркую полосу света, то проваливался в темноту; остро и пряно пахли цветы, в кустах, у ограды санатория, однообразно трещали какие-то сверчки. Моря не было видно, только мощно и ровно от берега тянуло прохладой.

Вот и спасательная станция. Виктор посмотрел на часы: без трех минут девять, слава богу, успел.

Прошла какая-то компания, парень неумело, но с душой наигрывал на гитаре, остальные с восторгом орали: «В профсоюзе, бабка, в профсоюзе, Любка…» Знакомая мелодия, усмехнулся Виктор.

Кати не было.

Прошли парень с девушкой, остановились за поворотом, девушка привстала на цыпочки, обняла парня за шею, и они надолго замерли, застыли.

Виктор взглянул на часы — двенадцать минут.

«Ну что ж, сеньор, заседание отменяется», — попытался сострить Виктор, словно от этого ему станет легче.

Когда он подошел к корпусу, то увидел свет в своем окне. «Что-нибудь с Денисом?» — встревожился он и побежал по лестнице.

Дениска сидел на коленях у Кеши и плакал навзрыд.

Самое странное, что Кеша удержался от сентенций. Правда, посмотрел очень красноречиво: «Видишь, мол, что происходит», но комментировать ничего не стал.

Дениска заснул мгновенно, только голова коснулась подушки. А Виктор долго лежал с открытыми глазами и думал о том, как неожиданно поворачивается жизнь. Когда-то, в двадцать лет, он смотрел на всех, кто старше тридцати, с чувством снисходительного превосходства, ему казалось, что после тридцати для человека уже не существует в жизни тех соблазнов, которые так мучительно-желанны в молодости, и единственное, что ему остается, — терпеливо дожидаться приближения сорока, пятидесяти и так далее. Какая наивность! Человек живет десятилетиями, и что-то, конечно, в нем притупляется, сходит на нет, но все равно он живет и одним днем, и вот сегодня ему уже дела нет до того, что восемь лет назад он мучался, терзался, когда Галка не пришла на свидание, то самое, когда он хотел сделать ей предложение, сегодня об этом и вспоминать как-то странно, с годами любовь к жене становилась все ровнее и спокойнее, и теперь ему кажется уже, что женат он был всегда, и трудно себе представить, что когда-то за Галкой нужно было  у х а ж и в а т ь  и что в первые дни после свадьбы он стеснился ее и потому старался утром всегда проснуться первым и одеться, пока жена еще спала, — все эти ощущения сейчас стали расплывчатыми, размытыми, а самым острым переживанием оказалось то, что Катя не пришла к спасательной станции. И Виктор неожиданно подумал о том, что подобных огорчений и радостей, наверное, будет в его жизни еще немало, и уснул успокоенный.

Утром Кеша сделал вид, что не замечает Виктора. «Нет, так дело не пойдет, — решил Виктор. — Было бы из-за чего нам ссориться». Виктор искал тему для разговора, но Кеша отвечал угрюмо и односложно. Тогда он решил использовать последний шанс — спросил что-то о Болгарии, как, мол, они к нам относятся, как советских туристов принимают.

Кеша оживился. Минут пятнадцать он предавался воспоминаниям и в итоге соскользнул на похвалу брачным конторам, а также всяким газетным и журнальным объявлениям, которые помогают познакомиться чрезмерно застенчивым людям.

«Ну и ну! — удивился Виктор. — Да ты у нас, оказывается, вольнодумец. А мне простить не можешь, что я вечером отлучился. Правда, с Катей я познакомился без помощи брачной конторы».

Кажется, Кеша уже простил ему этот проступок, обмяк, и Виктор решил пустить первую шпильку.

— Значит, любой может дать объявление? — преувеличенно наивным тоном спросил он.

— Совершенно любой! — с пылом подтвердил Кеша.

— Ну, а ты?

— При чем здесь я? — смутился Кеша. — Мне не нужно. У меня уже есть жена.

— Ну, а до женитьбы?

— Не знаю, — замялся он. — Может, и дал бы. Дело не во мне, а в принципе. Ты разве не согласен, что на Западе по-иному стоят вопросы нравственности?

— Согласен. Только, друг мой, проблема, по-моему, немножко в другом. Вот ты раскудахтался: конторы, конторы! А вот мне, когда я был в Чехословакии, рассказали об одном таком сватовстве. Позвонил «соискатель», пригласил  е е  в кафе, днем, заказал бутылку минеральной воды. Потом взял блокнотик, ручку и принялся записывать ее адрес, возраст, профессию, оклад. Дальше перешел к родителям. Ну, а потом стал о таких, например, деталях спрашивать: нет ли на ее иждивении престарелых родственников, нет ли крупных долгов, не купила ли она что-нибудь в рассрочку, ну и так далее. Выяснил все это, закрыл свой блокнотик и говорит: есть у меня и другие варианты, я должен все обдумать, если что — позвоню. Вот так, дорогой! Как будто квартиру меняет!

— Не может быть!

— Ну почему? Все может быть. Другое дело, тебе не хочется верить в это.

— Нет, извини, — запротестовал Кеша. — Мы с тобой не о том говорим. Существуют какие-то единые критерии, ну, например, уровень благосостояния. Если наши магазины завалены кособокими костюмами, а за каждой заграничной тряпкой все гоняются, разве это порядок?

— Да не в этом же дело! Я видел в Праге одну премилую вещицу: домашний туфель с электрообогревателем. Огромный такой тапочек, две ноги сразу в него помещаются, миленький, симпатичный, с бантом, с отделочкой, а внутри — обогреватель. Пришел человек с улицы, замерз, и вот он ноги туда опустил и сидит, читает вечернюю газету. Жизнь прекрасна! У нас ничего подобного не производят. Ну и что?! Я вовсе не считаю эту грелку критерием социального прогресса, о котором ты говорил. Что мы сравниваем, давай подумаем. Бывшее буржуазное государство, со стабильной экономикой, все катаклизмы коснулись их боком, краешком. А что мы? С чего начинали, да не один раз? Колоссальная страна, великий народ, но и доставалось нам как никому. И еще — у нас всегда существовало какое-то пренебрежение к быту. А на Западе это — целое искусство. Ничего, и до кофточек дойдут руки, вот увидишь! Так или нет?

— Так-то оно так.

— Ну вот и прекрасно, — сказал Виктор. — Я же знал, что мы найдем с тобой общий язык.

Мир с Кешей был окончательно восстановлен. Про Катю тот не спрашивал, а она несколько дней на пляже не появлялась. Виктор предположил, что с девушкой что-нибудь случилось, и ему было это даже отчасти приятно: значит, существовала веская причина, по которой она  н е  м о г л а  прийти в тот вечер.

Появилась она на пляже, когда Виктор почти перестал о ней думать. Он лежал на песке, читал «Комсомолку» и не сразу понял, что заставило его прервать чтение и посмотреть на берег. Катя вышла из воды, руки у нее были чем-то заняты, поэтому она не стала, как всегда, отжимать купальник, а передернула, повела плечами, чтобы стряхнуть брызги. Она направлялась к Виктору, а он, помимо воли, не мог отвести взгляда от ее загорелых, крепких, чуть полноватых ног. Понимал, что глупо и даже неприлично смотреть так откровенно, в упор, и все же продолжал смотреть, словно бы в отместку это делал, за то, что она не пришла в тот вечер к спасательной станции.

Катя осторожно несла в руках купальную шапочку с водой. «Облить меня хочет, что ли? — предположил Виктор. — Этого только не хватало!»

Но у нее были какие-то другие планы. Она подошла, показала на шапочку:

— Вот, поймала.