Был десятый час, но улицы — даже в центре — выглядели безлюдными, почти пустынными.
— Мы рано встаем, — объяснил Хайнс. — И потом — телевизор. Передача, как это называется у вас, когда студенты и поют, и танцуют, и сочиняют стихи?
— КВН? — спросил Борис.
— Ja, ja, — радостно подтвердил Хайнс.
В холле гостиницы стоял телевизор, он был настроен на западногерманское вещание, на музыкально-развлекательную программу. Несколько супружеских пар увлеченно и с ожесточением соревновались за призы, которые время от времени крупным планом показывала камера: магнитофон, транзистор, бутылка вина с яркой наклейкой… Потом, как объяснил Хайнс, эти и другие вещи прокрутят на транспортере и победитель получит в награду все, что успеет он запомнить за те десять секунд, на которые судьи засекут секундомеры. Но финала передачи Борису посмотреть не удалось; он видел только один эпизод соревнований: в кабинки, похожие на те, что на пляжах стоят для переодевания, заходили участники передачи, один из них поочередно оставался на сцене и пытался угадать, чьи именно ноги, голые до колен, видны в проеме между полом и нижним краем дверцы; в зале среди зрителей стоял дикий хохот, когда вместо молодой девушки из кабинки выходил сорокалетний мужчина с поджарыми мускулистыми ногами…
Хайнс провел их на Александер-плац; и самая площадь, и телевизионная игла с шарообразным утолщением вверху, и Центрум, где несколько часов назад растерянно бродили Борис и Андрей: у каждого были поручения от жен, но размеры одежды не совпадали с привычными, отечественными, пришлось, смущаясь, пустить в ход сантиметр, — словом, все было сейчас, вечером, совершенно непохожим на то, каким виделось это в дневные часы. Магазины были уже закрыты, в том числе и овощные ларьки; Бориса удивило, какой чистый вид имели эти овощи, аккуратно разложенные на лотке; сверху, над ними, на черных грифельных дощечках мелком были выведены цены.
Хайнс в точности следовал их просьбе — бродить наугад, не выбирая заранее маршрута. На их пути не один раз и почти всегда неожиданно вырастала бетонная стена. Иногда она перегораживала улицу наискось, и жилые дома, стоящие друг напротив друга, оказывались в разных секторах. У Бранденбургских ворот на просторных газонах, среди ярко-зеленой и высокой для мая травы, несколько раз прошмыгнули кролики. Борис поинтересовался — не ловит ли их кто-нибудь?
— Зачем? — удивился Хайнс и передернул плечами.
А потом они вышли на Фридрихштрассе, и вот здесь Борис заметил непонятное сооружение: посредине мостовой выделялась узкая полоска асфальта, огороженная металлическими поручнями. Сооружение это можно было бы принять за туалет, если бы вход не был наглухо загорожен и вокруг не росла бы трава. После некоторых колебаний Борис спросил у Хайнса, что это такое.
— О, — улыбнулся Хайнс, показав крепкие, крупные зубы, — это наше старое метро. После войны, когда разделили Берлин, его закрыли. Хотите посмотреть?
Они подошли поближе. Борис потрогал гладкую поверхность поручней, Андрей, не понимая, что может быть здесь интересного, нетерпеливо переступал с ноги на ногу: у них была запланирована, ради экзотики, пивная — самая рядовая, самая обыкновенная, — и следовало спешить; Хайнс, пытаясь непостижимым образом примирить интересы обоих своих спутников, демонстрировал ровную неопределенную улыбку.
— Мы идем или нет? — раздраженно поинтересовался Андрей. — Ну что здесь смотреть — железки и железки!
Андрей был прав — пора идти. Но Гусеву почему-то хотелось подольше постоять здесь, запомнить и эти поручни, и плохо различимые в полутьме ступени: ему казалось, что где-то он видел это метро, — хотя, глупости, где он мог видеть его, если в Берлине впервые.
Когда Борис днем устроился в гостинице, то решил первым делом побриться, но, как ни пытался он вставить широкий штепсель «Москвы» в сеть, ему это не удалось — в розетке торчал какой-то металлический штырь; покрутил для сравнения вилку от настольной лампы — в ней была особая нарезка. Борис растерянно прикинул, что же ему теперь делать: бриться в парикмахерской, покупать безопаску или неделю ходить заросшим — ни одна из перспектив ему не улыбалась. Он позвонил Андрею, позвал его на выручку. Тот покрутил штепсель и весело присвистнул: «Ну и немчура! Ловко придумали! А то вдруг привезет кто-нибудь с собой электроплитку, станет жарить яичницу, киловатты драгоценные тратить. Но ничего, — заключил он неожиданно, — на всякую немецкую хитрость есть русская смекалка».
Андрей раскрыл перочинный нож, развинтил штепсель и оголил два проводка.
— Прошу, месье, — протянул он Борису бритву. — Только машинка моя не очень — первенец отечественной электротехники.
Борис с опаской посмотрел на перебинтованный изоляционной лентой «Киев» — бритва вибрировала как отбойный молоток. И где только Андрей ее отыскал — Борис уже сто лет таких в магазинах не видел.
— Да ты не бойся, — успокоил его Устинцев. — Жена, правда, ворчит, зачем я старье такое держу, а я как-то к ней привык. Щетина у меня почти не растет, я даже бреюсь через день.
Когда Борис закончил эту сложную процедуру, поблагодарил Устинцева, тот усмехнулся:
— Теперь ты мой заложник. Небритым ведь ходить неловко, а?
— Могу платить тебе за прокат, — предложил в шутку Борис. Потом спросил: — А ты как, хорошо знаешь этого… Хайнса?
Его удивило, что на аэродроме Андрей обнял немца и они долго хлопали друг друга по плечам.
— Еще бы! Он приезжал к нам на завод, для обмена опытом. И домой ко мне приходил, в гости. Хороший парень, толковый, все на лету схватывает. Кстати, и учился он в Москве, в энергетическом.
— А как он относится к нам?
— То есть? — не понял вопроса Андрей. — В каком смысле?
— Ну, к нам, советским людям. Вообще — к нашей стране.
Андрей пристально на него посмотрел, словно старался вычитать что-то на лице, потом расхохотался.
— Думаешь, он реваншист? Ну, ты даешь! Нет, милый, успокойся. Мы о многом с ним говорили, когда бутылку «Старочки» прикончили. Знаешь, не надо преувеличивать разницу между нашими странами. Конечно, национальный характер в чем-то сказывается, традиции разные, но и социальный строй, и образ жизни во многом сейчас похожи.
— Словом, он настроен к нам позитивно? — добиваясь полной и окончательной ясности, спросил Борис.
— Вполне. Хотя кое-чего он так и не сумел понять — почему, например, некоторые продавцы кричат на покупателей или почему очереди в столовых такие длинные. Но от этого и мы тоже не в восторге, не так ли?
Пора было спускаться вниз, ехать на завод, и Борис со страдальческим видом принялся натягивать туфли.
— Что, жмут? — сочувственно спросил Андрей.
Борис вместо ответа махнул рукой. Это Варя настояла на том, чтобы ехал он в лакированных туфлях — иначе, мол, несолидно. А Борис терпеть их не мог, в Кемерове он надевал их всего два раза, так неразношенными они и стояли.
— Ты, я вижу, решил немочек наповал сразить. А?!
Борис почему-то покраснел, хотя это был всего лишь обычный треп, на который и реагировать не стоило. И подумал с досадой, что с этими лакировками и вообще с одеждой он попал впросак. Борис поехал в новом, только что сшитом костюме — добротное (объединение «Октябрь») дорогое трико, замысловатый фасон пиджака с хлястиком и двумя разрезами — закройщик во время примерок важно именовал их шлицами. Но на улице парило, одеты все были как-то иначе: какие-то курточки разнообразных покроев, яркие трикотажные джемпера, пуловеры. В жестко накрахмаленной сорочке, туго завязанном галстуке Борис сразу почувствовал себя стесненно, словно в панцирь закованным. Он снова мысленно чертыхнулся по адресу жены, вспомнил, как накануне отъезда она заставила его при полном параде появиться перед родственниками. А ему упорно казалось, что левое плечо у пиджака морщит, туфли жали, и вообще он чувствовал себя не в своей тарелке. Тестя тянуло пофилософствовать — он немного не дошел до Берлина, его ранило на подступах к городу, в каких-то сорока километрах от него, и тесть весь вечер твердил одну и ту же фразу: «Я не побывал у германцев в логове — ты побываешь». Сначала Борис пытался уточнить, что разное это дело: тогда и теперь, да и в разном они качестве попали бы в Берлин. Но тесть вошел уже, как говорила Варя, в глубокий штопор, и спорить с ним было бессмысленно.
