— Ну, что там? — поинтересовался Егорыч.

— Тяжелый случай, — вздохнул Воронин. — Медицина бессильна помочь.

— Рак? — со значением произнес Егорыч.

— Хуже. Девке надо замуж. Тридцать два года, а одна как перст. Но ведь на мужчину рецепт не выпишешь.

— Ой, держите меня! — воскликнула Зоя. — Слишком много вы о себе думаете. Да без мужчин еще в сто раз лучше! А то попадется пьянчужка какой-нибудь, не обрадуешься!

— Раньше, — нравоучительно заметил Егорыч, — все было куда правильней. Стукнуло девке восемнадцать — выходи замуж. Рожала детей, вела хозяйство — и без всякого там баловства.

— Раньше и вода, говорят, мокрее была, — подковырнула Зоя старика, но тот не обратил внимания на реплику и продолжал:

— А про всякие там разводы даже и не слыхали. Это сейчас только и говорят: характерами не сошлись. Ишь ты, какие принцы-барины, характеры им подавай особые! Да когда человек целую кучу ребятишек прокормить должен, когда вкалывает на всю железку, какой еще там характер ему!

«Воробышек», — подумал Сергей Иванович. Воробышком Егорыча окрестила Зоя, он возмутился, сказал, чтобы больше не слышал дурацкого прозвища, и это еще раз убедило Воронина в том, что девушка попала в точку. Небольшого роста, щупленький, с маленькими, глубоко посаженными глазами, Егорыч сидел не сгорбившись, а словно нахохлившись, и, как ни следил он за своей небогатой прической, на затылке всегда торчал у него хохолок.

«Рафик» выехал на Ленинградский проспект; транспорт, которым весь день были запружены улицы, уже схлынул, и только впереди, у светофора, скапливались лавины машин. Воронин заметил, что от задних фонарей у машин крест-накрест расходятся красные световые лучи, они мерцают, дрожат, колеблются. По асфальту мела поземка, и в неоновом, мертвенно-бледном освещении он казался белесым, словно присыпанным тонким слоем цемента.

Егорыч продолжал рассуждать, но Воронин старался не вникать в его слова, хотя думал в этот момент о том же. Его поразили цифры, которые он где-то вычитал: процент разводов в крупных городах был таким, что из пяти семей одна или две распадались. Две из пяти! Чем больше задумывался он над этими цифрами, тем труднее было их понять и объяснить. Приходилось или делать вывод, что современная семья полностью себя изжила, — а это было бы глупо, неверно, что бы там ни означали все эти проценты; или философствовать примерно на том же уровне, что и Егорыч: дескать, совсем люди с ума посходили, сами не знают, чего им нужно. Воронин помнил — и у них с Ниной тоже были кризисные моменты. Еще до того как родился Васька, Воронин отправился в загс, подавать заявление о разводе. Нина была решительно против, произносила бесконечные пылкие монологи, но Воронин решил больше не обращать на них внимания и действовать. Правда, у дверей загса почувствовал, что сердце колотится значительно чаще, чем следовало бы. Прошелся несколько раз по улице, собираясь с духом. И все равно было неловко, стыдно произнести эту фразу: «Я хочу развестись», — слова комом застряли в горле, голос предательски сел. Женщина лет сорока, с высокой прической, ярко-рыжими крашеными волосами, сказала холодно: «Приходите вместе с женой». Воронин увидел на столе кипу бланков и ухватился за них, как за спасительную соломинку: «Мы придем в другой раз, а пока я возьму заявление». Ему казалось, что самое главное — первый шаг, какой-то толчок: оформит он заявление — и дальше все само собой покатится, как с горы. «Приходите вместе с женой», — размеренным голосом, терпеливо, словно непонятливому ребенку, повторила женщина. «Но она сейчас на работе. Она согласна», — солгал Воронин и потянул к себе верхний листочек. Женщина возвысила голос: «Молодой человек, положите бланк на место», он попытался было с ней спорить, но уже понял, что из его затеи ничего не выйдет, и ушел униженный, презирая себя и ненавидя эту женщину. А теперь? Теперь, когда уже десять лет прошло с тех пор, как родился Васька, и Воронину даже трудно поверить, что когда-то у него не было сына, и теперь отсчет времени он вел с тех дней, когда ребенок впервые улыбнулся — ничего не выражающей, бессмысленной улыбкой, обнажив розовые влажные десны; и когда он медленно, раздельно и очень четко назвал его «па-па»; и когда сделал первый шаг — балансируя, слегка растопырив руки, готовый в любой момент по привычке за что-нибудь ухватиться; и и когда впервые оставили его в детском саду — день для Воронина тянулся мучительно долго, ему казалось, что с Васькой обязательно случится что-нибудь: он или упадет, ударится, или весь день проплачет; и последнее, самое свежее воспоминание — проводы в школу, с бесконечными наказами и наставлениями, а за всеми словами таилось удивление: неужели так быстро летит время, неужели этого несмышленыша учительница будет окликать по фамилии, вызывать к доске и спрашивать домашнее задание?

Нет, он не мог сказать, что после рождения ребенка у них с Ниной стало все гладко. Но теперь, всякий раз, когда у него возникала мысль об уходе, он чувствовал, что какая-то ниточка тянется за ним, и оборвать ее было больно, тяжело… невозможно ее оборвать. И он понимал, что ради сына надо терпеть даже тогда, когда было совсем невмоготу. Потом все понемногу сглаживалось, приходило в норму… впрочем, кто знает, в чем эта норма?

Воронин не заметил, как «рафик» подъехал к станции «скорой». Вызовов больше не было, и впереди маячил отдых — то ли на час, то ли на несколько минут — этого никогда не угадаешь. В любом случае не мешало бы погреться, побаловаться чайком. Наливая из титана кипяток в большую, чуть ли не на пол-литра, чашку, Воронин подумал о том, что вот и привычки у него складываются, от которых он отказаться не в силах: например, он не может пить чай из маленькой чашки и тем более из стакана — обязательно ему нужна эта громадная с нарисованными на стенках темно-зелеными узорчатыми листьями, — и здесь и дома у него такие одинаковые чашки. Старею, наверное, если так прочно привыкаю к вещам, только не рановато ли для тридцати пяти лет?

Егорыч надел очки, уселся поближе к свету, раскрыл книгу; Зоя пристроилась в углу, вытащила из сумочки зеркало, тушь, принялась совершенствовать свое косметическое мастерство.

Вызова не было.

Прошло минут сорок. Воронин дочитал «Огонек», потянулся и решил сходить в диспетчерскую — «потрепаться» с Риммой.

Она вязала, иногда делала какие-то заметки на листе бумаги, петли считала, наверное.

— Римма, скажи что-нибудь, — попросил Воронин.

— А? — отозвалась она.

— Что-нибудь скажи.

— О чем?

— Все равно. Только не так, а телефонным своим голосом, которым вызов передаешь.

— Знаешь, иди ты! — раздраженно махнула она рукой. — Что-нибудь новенькое придумай, надоело.

Воронин вернулся в комнату.

— Пациенты наши забастовку объявили.

— Мертвый сезон, — вставила Зоя реплику.

— А тебе не нравится? — спросил Егорыч.

— Все делом заняты, — объяснила Зоя. — Фигурное катание смотрят.

Воронин поинтересовался: правда ли, что Роднина вышла замуж за Александра Зайцева? Сегодня утром в троллейбусе он слышал такой разговор, но что-то не верит в это.

— Темные вы люди! — даже задохнулась от возмущения Зоя. — Да свадьбу по телевизору показывали!

— За всеми не уследишь, кто на ком женится, — ворчливо заметил Егорыч.

Зоя не обратила внимания на его слова и увлеченно принялась рассказывать, какое платье было у невесты и какой костюм — у жениха. Однако поведать о всех деталях свадебного наряда она не успела: машину потребовали на линию.

Вызов был недалеко — в самом начале Ленинградского проспекта. Быстро нашли и дом — массивный, каменный, с громоздкими балконами. Поднялись на третий этаж, позвонили. Навстречу им вышел мужчина лет пятидесяти, с отчетливым двойным подбородком, с темными, коротко вьющимися волосами.

— Заждались, заждались мы вас, — пожурил он, но слова эти находились в странном противоречии с его поведением — он упрекал за медлительность, а сам расточал медоточивые улыбки.