- Ну-с, хорошо. - Анненков встряхивает головой, будто отгоняя назойливые мысли. - Давайте поговорим про университетскую историю.
Хавкин напрягся. Вот он - главный разговор.
- Вы, конечно, гордитесь, что вас выставили из университета по такому громкому делу. Не правда ли? - Глаза Анненкова утратили свою ласковую бархатистость. Они глядят сейчас деловито и испытующе. - Но скажите, Владимир, ради чего писано это донкихотское послание к ректору? Вы желали, чтобы хорошие профессора остались в университете, а реакционер Ярошенко подал в отставку? - Говорит Анненков, как всегда, вполголоса, но до Хавкина удивительно четко доносится каждое слово. Вот так же внешне бесстрастно, а внутренне все более накаляясь, говорит он на собраниях кружка. - Надо понимать, что вы пеклись при этом о процветании наук в стенах Императорского университета. Не так ли? Но для чего нам процветание наук? - Он намеренно, чтобы не привлекать внимания посторонних, не сказал «нам, революционерам», но произнес это «нам» так, что Хавкин отлично понял, о ком идет речь. - Разве поддерживать и укреплять институты государства наша цель? Пусть рушится, пусть разваливается эта колесница! Ее надобно взрывать, а не подмазывать…
- Но Мечников… - Хавкин с трудом подбирает слова. Ему не приходил до сих пор в голову такой странный взгляд на их письмо к ректору. Мысль написать Ярошенко возникла стихийно. Трудно сказать даже, кто из студентов был инициатором. Просто во всех бурлило чувство симпатии к любимым профессорам Мечникову и Преображенскому и негодование по поводу их предстоящего вынужденного ухода. Знали, что виноват во всем ректор. Вот и написали. Но признаться Анненкову, что он, Хавкин, член кружка, примыкающего к «Народной воле», принял участие в стихийном бунте мальчишек, бунте, который вызван единственно несправедливостью университетского начальства, - значит, потерять всякое его уважение. Павел Степанович ни за что не одобрит путча «по мелочи». Однако Владимир все-таки пробует обороняться:
- Профессор Мечников - гордость российского естествознания, знаток новейших течений в науке… Друг студентов…
Хавкин говорит и сам слышит, насколько неубедительны его доводы перед анненковским логическим построением. Да, для Анненкова это не аргументы. Ему нет дела до личных качеств профессора Мечникова, до науки и студенческих симпатий. В то время как народ стонет под ярмом тирании, порядочному человеку подло заниматься искусствами и наукой.
- Кибальчич… - Павел Степанович переходит на шепот. - Кибальчич, делающий динамитные снаряды, - вот наш идеал ученого! - Как два револьверных ствола, смотрят на Хавкина угольно-черные, широко раскрытые глаза Анненкова. Но это только мгновение. В следующий миг Павел Степанович уже взял себя в руки. Только розовые пятна, гаснущие на щеках, напоминают о прорвавшемся волнении. Он полез в карман за папиросой, ничего не нашел и вдруг неожиданно: - Скажите, Владимир, вы верующий?
- У нас была очень религиозная семья…
- А вот я атеист. Впрочем, это к делу не относится. Просто вспомнились слова из Экклесиаста, помните: «Есть время собирать камни и есть время бросать их». Так вот сейчас, мне кажется… Понимаете?
Владимиру показалось, что Анненков собирается уходить. Волнуясь, он напрямик спросил:
- Значит, вы считаете, что бросать камни я не гожусь? Вы не верите мне?
Анненков примирительно засмеялся:
- Зачем же так горячо? И потом, это недозволенный прием: задавать сразу два вопроса. Вам верят. Не о том речь. Но камни наши для вас тяжеловаты. Назад вас, Володя, к народникам заносит: науки, просвещение, просветление… Мне говорили, вы в Петербургский университет подали заявление. Вот и отлично. Езжайте в столицу. Дадим вам кой-какие адреса. И не дуйтесь. Мараты и Бруты рождаются не в каждом тысячелетии. У вас, возможно, иная судьба…
VII
В Совет Императорского
Новороссийского университета
Ординарного профессора
Мечникова И. И.
ПРОШЕНИЕ
Не имея возможности по расстроенному здоровью продолжать службу в Новороссийском университете, имею честь покорнейше просить Совет ходатайствовать об увольнении меня от нее.
Мечников.
Мая, 22 дня, 1882 года.
Уволить по прошению
Июня, 18 дня, 1882 года. Делянов - министр просвещения»
VIII
Анненков ушел неожиданно. Вахтенный что-то шепнул ему, и Павел Степанович резко поднялся. Сильно потряс руку Владимира и уже на ходу скороговоркой:
- Через три дня здесь. Утром. Тогда дадим адреса в Петербурге и денег сколько сможем.
Хавкин остался за столом один. По-прежнему гудела кухмистерская, хлопали двери, гремело «Macte virtute!», и вахтенный гостеприимно кивал каждому входящему своим белоснежным колпаком. Но Владимир ничего этого не слышал и не видел. Как живой водой омытый встречей с Анненковым, он снова и снова перебирал подробности только что завершившегося разговора. Прочь тоска! Имея таких, друзей, как Павел, грешно хандрить.
В конце концов, может быть, все устроится: из Петербургского университета придет положительный ответ, генерал-губернатор снимет наконец полицейский надзор, который запрещает Хавкину выезжать за пределы Одессы. Просьба об освобождении от надзора подана недели две назад. Кто знает, может быть, разрешение уже лежит в канцелярии градоначальника. Тогда и впрямь сегодня к вечеру, как задумано, устроится его судьба. Устроится надолго, навсегда. Революция и наука! Не отдельно, не порознь: он отдаст им всего себя, без остатка. Отдаст, для того чтобы действительно процветали науки на многострадальной российской земле. Пусть Анненков твердит, что единственное занятие для честного человека сегодня - бросать камни. Не может быть, чтобы «Народная воля», которая ставит перед собой гуманнейшую цель - освобождение народа, - нуждалась только в бомбометателях. Нельзя же смотреть только под ноги. Разве будущей свободной России не нужны будут ученые, университеты, наука? Хавкин уверен: в новом, светлом царстве равенства и братства таким людям, как Мечникову, Умову, Сеченову, уготовлено почетное место рядом с самыми бесстрашными революционерами. Ведь и исследователи каждый в своей области совершают революции, и порой немаловажные. Почему бы именно России в будущем не возродить блистательную традицию золотого века Афинской республики, когда ученые стояли у кормила государственной власти?…
Мечты всё выше и выше поднимают Владимира. Далеко внизу мелкими, незначащими деталями остаются беды последних месяцев. Петербург… столица… Он никогда не бывал там. Да и вообще, кроме Одессы да Бердянска, ничего еще не видал. В Петербурге можно будет разыскать Герасима Романенко. Недавно Степан под секретом сообщил: «Брат вернулся из-за границы и вошел в состав Исполнительного Комитета». Подумать только, он, Владимир Хавкин, сможет встречаться с самыми замечательными людьми эпохи! И, кто знает, может быть, поручат ему какое-нибудь важное задание. Молод? Но ведь Герасим Романенко его ровесник. Ему тоже двадцать третий год пошел…
…В июне степные ветры дуют в сторону моря. Пахнущие травами и скошенным хлебом, они налетают на город с севера. На пыльных базарных площадях зарождаются маленькие злые смерчи. Ветер несет их в порт по прямым, четко распланированным улицам третьего по величине города империи, по улицам с удивительными названиями. От вокзала к морю тянется Итальянская. Ее пересекают Греческая, Еврейская, две Арнаутские, названные по имени турок-арнаутов, осевших тут с незапамятных времен. Есть в Одессе также Малороссийская и Польская улицы, Болгарская и Колонистская, в честь немцев колонистов.