Пыльный степной ветер толкает Хавкина в спину, треплет темные волосы. Он идет чуть хмельной от радости и надежд. Идет как ученик после благополучно сданных экзаменов, как человек, неожиданно выигравший крупный куш в лотерею. Решение принято, дорога ясна. Жаль только расставаться с Одессой. Владимир любит родной город, весь этот одесский Вавилон. Он любит акацию, которая вовсе не акация, а какое-то дерево, привезенное из Америки, терпеливо прижившееся в одесском безводье. Любит шагать по тротуарам, выложенным квадратными плитами из лавы Везувия и Этны (плиты в качестве балласта привозили сюда многие годы итальянские парусники, шедшие в Одессу за хлебом). Ему занятно читать на вывесках звучные иностранные фамилии, стоять у витрины итальянского магазина, где торгуют изящными вещицами из мрамора и терракоты; приятно вдыхать запахи самого шикарного в городе французского ресторана, лакомиться турецкими сластями. А вечера на Дерибасовской и бульваре! Какое удовольствие толкаться в многолюдной и многоязычной толпе, разглядывать лица, костюмы и повадки, кажется, всех народов и стран мира!

Одесские богатеи любят поговорить об Одессе - международном порте, о гостеприимном городе открытых дверей, где рады всем. Но все ли рады здесь? Одесситы знают, что не так уж далеко от дворца грека-богача Маразли до Греческого базара, где лепятся старые, чуть ли не с основания города, домишки мелких торговцев и ремесленников - его единоверцев. Есть величественные дворцы и загородные дачи у банкиров-евреев Рафаловича, Эфруси, Баржанского. Но есть и хибарки - и их множество - еврейской бедноты, самой горькой бедноты в городе. Одесса гостеприимна, по только для тех, кто при деньгах. Недаром чумаки, что через всю Украину возят в Одессу соль на своих медлительных воловьих упряжках, поют грустно-веселую:

Ой ixa в я до Адеси

Та мав грошей два череси,

А з Адеси повертаю -

Hi кошечки не маю.

Да, шумный, страстный, оборотистый, острый на язык город мало похож на своих русских собратьев. И все же это настоящий русский город девятнадцатого столетия. Здесь центр торговли основным русским товаром - пшеницей. Улька, гир-ка, арнаутка - лучшие южнорусские пшеничные сорта, политые потом русских и украинских мужиков, - именно здесь, в одесских банкирских конторах, создают состояние одним и разоряют других.

Одесса - университетский город. Сыновья греческих банкиров, турецких фабрикантов, польских, еврейских лавочников и ремесленников вместе с русскими и украинскими юношами учатся в университете, где лучшие русские профессора на русском языке читают им лекции. И тот, кто слушал блестящего физиолога Сеченова, отличного математика Умова, гуманиста-биолога Мечникова, политэконома-демократа Постникова, не мог не унести из аудитории любовь к большой русской культуре, к народу, породившему Пушкина и Ломоносова.

Одесса - город неповторимых, сугубо русских революционных традиций. Здесь организовывала народовольческие кружки Вера Фигнер, замышлял покушение на царя Желябов, стреляли в жандарма Стрельникова Желваков и Халтурин. Тут в семьдесят пятом году зародилась первая в России рабочая организация «Южно-русский союз рабочих». Хавкин любит эту русскую Одессу, гордится ею. Здесь его родина (в Бердянск родители переехали позже). И если Одесса - Вавилон с заграничными флагами на рейде, с портовыми кабачками, где шумят моряки далеких стран, с разноязычной толпой на улицах - тревожит воображение, то сердцу по-настоящему дорога Одесса университетская, Одесса подпольная, город большой научной и социальной правды.

- Эгей, господин хороший!

Хриплый окрик заставил метнуться в сторону. Владимир споткнулся и упал на край тротуара. В ту же секунду у самого его лица просвистела окованная медью, выгнутая тонкая оглобля, мелькнула растерянная физиономия извозчика, веером заискрились спицы высоких экипажных колес.

- Задавили! - взвизгнула торговка с корзиной в руках. Извозчик, бородатый мужик, изо всех сил натянул вожжи, сдерживая разогнавшегося рысака. Хавкин вскочил. Какая ерунда! Не хватает только сломать себе шею под колесами. Сбегался народ: давешняя торговка, мальчик-рассыльный, господин в котелке. Бежали с тем выражением жадного любопытства, с каким смотрят в зверинце на льва, раздирающего куски кровавого мяса: боязно и интересно. С козел свесился извозчик. В глазах испуг и ожидание: даст или не даст господин студент сгоряча по шее. А и даст, что поделаешь - обыкновенная вещь. В полицию бы только не поволок. На углу замаячил белый, перекрещенный ремнями китель городового. Отряхивая пыль, Хавкин явственно представил себе все, что сейчас произойдет. Заплеванный и прокуренный околоток, околоточный, выводящий корявые строчки протокола, торговка, в пятый раз заводящая разговор про то, как она «своими глазами видела», и извозчик, горестно мнущий в руках картуз. Куда бы сбежать от этой тошной процедуры…

- Господин студент! Вы не ранены?

Хавкин обернулся. На подножке фаэтона, близоруко вглядываясь поверх очков, стоял Мечников. Доброе лицо Ильи Ильича искренне взволнованно и расстроенно. Как всегда, когда что-нибудь выводило его из равновесия, Мечников нещадно теребил и без того лохматые свои волосы и бородку.

- Это вы, Хавкин? Не ушиблись?

Владимир подошел, виновато улыбаясь. Надо же, такое глупое совпадение! Добрейший Илья Ильич попадет сейчас в число свидетелей по делу, которое не стоит выеденного яйца. Должно быть, та же мысль пришла и Мечникову. Без дальнейших разговоров он откинулся на подушки фаэтона, пригласил Владимира занять место рядом, и на глазах у явно обескураженной публики приказал кучеру трогать.

Ехали молча. Всегда общительный и любезный, Илья Ильич выглядел сегодня удрученным. Галстук у него съехал на сторону и прическа, подвергаемая непрерывным атакам, совершенно разлохматилась. Только один раз он спросил, не занят ли Хавкин чем срочным. Случайно вопрос совпал с той минутей, когда экипаж проезжал мимо ярко-желтого здания с огромными полукруглыми окнами на фасаде: университет. Владимир выразительно глянул на изгнавшую их обоих alma mater ¹ и покачал головой [¹ Alma mater (лат.) - мать кормящая. Так студенты именовали родной институт, университет]. Мечников хотел ответить улыбкой, но не смог. Нахмурился. Загрустил.

- Илья Ильич, а я подал бумаги в Петербургский университет.

Хавкин подумал, что эта весть должна порадовать учителя. Но Мечников только покачал головой, давая понять, что слышит. Что это с ним?

Экипаж миновал Дворянскую, повернул на Преображенскую, пошел тише и, наконец, совсем остановился. На углу Де-рибасовской у кафедрального собора попали в затор. Щелкали бичи, горланили извозчики, растаскивая два сцепившихся колесами фаэтона. То ли из-за шума, то ли от остановки Илья Ильич пробудился наконец от своей задумчивости. Грустно взглянул на ученика:

- Я веду себя непристойно, Володя. Сначала сбил вас с ног, теперь молчу. Извините.

Еще помолчали. Наконец общительность взяла в Илье Ильиче верх.

- Вы догадываетесь, куда я вас везу?

- Нет.

- В жандармское управление. На Спиридоновку.

Хавкин недоуменно пожал плечами. Им-то в управлении без сомнения интересуются. Но что за дела у жандармов к профессору Мечникову?

Начав говорить, Илья Ильич постепенно оживился. Эту черту знали все студенты: если втянуть профессора в разговор на интересную тему, он позабудет о лекции, о занятиях, даже об экзаменах. Порывшись в боковом кармане визитки, Мечников достал толстый казенный конверт.

- Вот, извольте посмотреть, какие сочинения профессорам университета присылают господа со Спиридоновской улицы.

Хавкин неуверенно взял в руки пакет со штампом жандармского управления. Было удивительно, что Мечников доверяет ему, бывшему студенту, какое-то официальное послание. И в то же время доверие это радостью залило душу. Значит, не зря три года проведено вместе за лабораторным столом.