Л. ИСАЕВ.

Самарканд, 9 мая 1958 г.»

ПЯТЬ ДНЕЙ ОДНОЙ ЖИЗНИ

или СУДЬБА ДОКТОРА ХАВКИНА

ПРОЛОГ

Одесса

Сентябрь 1926 года

Неужели прошло почти сорок лет? Кажется, это было вчера…

Я иду от Нового базара по Коблевской улице. Вечереет. Я иду домой, и у меня отвратительное настроение. Полчаса назад на пустыре, что на Старой Портофранковской, футбольная команда третьей профтехшколы, где я учусь, проиграла с разгромным счетом: двенадцать - три. И кому? Маменькиным сынкам, семиклассникам. Конечно, было обидно; конечно, мы не стерпели. Кто-то кого-то задел, кто-то кому-то «дал раза». Началась драка, и в горячей потасовке чья-то рука оставила у меня на щеке весьма значительную ссадину. Вдобавок во втором тайме свой же форвард так подковырнул мой ботинок, что оторвал подошву.

По дороге домой я несколько раз останавливаюсь возле водоразборных колонок и пытаюсь смыть с лица кровь, но ссадина продолжает упорно кровоточить. Оторванная подошва тоже ведет себя самым раздражающим образом: цепляется за камни, подворачивается, хлопает. Мне-то лично решительно наплевать на эту подошву. В случае надобности ее можно просто подвязывать веревочкой. Да и ссадина пустяковая. Но дома (я это точно знаю) на подобные мелочи смотрят совсем по-другому. Без большого труда я представляю ожидающие меня причитания матери и тяжелую руку отца. Торопиться домой явно ни к чему, и, чтобы оттянуть время, я тихо бреду по каменным плитам тротуара, прихрамывая и цепляясь изуродованным башмаком за что ни попало.

Перед каждым домом на Коблевской - небольшой палисадник, густой кустарник, желтая акация. Здесь здорово прятаться и играть в казаки-разбойники. Весной хозяйки мажут стволы известкой, но уже к середине лета от побелки ничего не остается. Сейчас, в сентябре, жирная одесская пыль легла на деревья так густо, что и крона и стволы стали почти одинакового серо-буроватого цвета. От акаций в этот вечерний час протянулись через улицу длинные косые тени. Я наступаю то на темную, то на золотистую, освещенную солнцем плиту, и мысли мои вроде этих плит: то по-летнему беззаботны, то смутны, как наступающая осень.

Так, шагая через свет и тень, добираюсь я до своего дома. Этот одноэтажный классической одесской архитектуры дом из известняка, с железным козырьком над крылечком и неизмен-, ной скамьей у ворот кажется мне теперь, много лет спустя, очень уютным. Но тогда, пройдя через калитку на мощенный булыжником двор, я чувствовал себя преступником, вступающим на Гревскую площадь. Однако неизбежная, казалось бы, экзекуция не состоялась. Едва войдя в переднюю, я понял, что спасен. На вешалке висела красивая фетровая шляпа, принадлежащая, очевидно, важному гостю. О том, что гость необычный, свидетельствовала и красная с цветами скатерть на обеденном столе. Мама стелила ее только по праздникам, да и то если в гости приходил папин начальник, заведующий дровяным складом товарищ Одягайло. При гостях такого ранга самое большее, что мне грозило, - это выговор от мамы и сердитый отцовский взгляд. «Благословенны будьте владельцы шляп, - пело мое сердце, когда я появился в столовой, - благословенны во веки веков».

Они ели арбуз, огромный, исходящий сахарным соком сентябрьский арбуз с тонкой коркой и угольно-черными, будто выточенными из антрацита, косточками.

- Полюбуйтесь, - сказала мама, гневно восстав из-за стола, - полюбуйтесь, на кого он похож.

Я прекрасно знал, что рубашка и брюки у меня в пыли, волосы взлохмачены, а злополучная ссадина пылает, как факел. Но, чтобы не нарушать принятого церемониала, я стал внимательно изучать себя.

- На босяка он похож, - мрачно проговорил папа и брякнул ножом о тарелку, - на грязного биндюжника.

Я был доволен: семейная мистерия разыгрывалась точно по программе. За годы моего беспокойного отрочества я выучил эту программу во всех деталях. Следующий этап предполагал мамину реплику о том, что я - ее вечное горе. В то время как у других людей дети как дети, этот ребенок (то есть я) - истинный вурдалак, который пьет ее (то есть мамину) кровь без зазрения совести. В этом месте следовало промолчать и, опустив голову, переминаться с ноги на ногу. Тогда после некоторой паузы последует приказ убираться с глаз и не позорить родителей перед посторонними людьми. Это значило, что можно идти на кухню, умываться и ждать, когда мама принесет на тарелке лучший кусок арбуза. Так бывало всегда, если в доме случались гости. И когда папа произнес свое «на босяка он похож», ничто не предвещало отклонения от заведенного порядка. И вдруг вся программа пошла прахом.

- Не могу согласиться, - сказал гость, - по-моему, мальчик как две капли похож на меня, когда мне было пятнадцать лет.

Я вздрогнул от неожиданности. Никто из наших знакомых не стал бы заступаться за меня. Это называлось «портить ребенка». Гость говорил медленно, очень внятно, как будто нарочно отделяя каждое слово. Голос был низкий и звучал необычно и волнующе.

Подняв глаза, я первый раз взглянул на человека, нарушившего вечные правила нашего дома. Он был сед. Сед и красив. Совсем белая крупная голова величественно возвышалась над широкими плечами. Почему-то бросилась в глаза золотая булавка на черном шелковом галстуке. Ослепительно белый стоячий воротничок, накрахмаленные манжеты и черный заграничный костюм. Иностранец! У нас дома иностранец!

Надо заметить, что иностранцы вовсе не были редкостью в Одессе. Правда, морская торговля в те годы была еще слаба, а после разрыва с Англией и вовсе притихла, однако в городе нет-нет да и появлялись проездом то японский дипломат, то эстонский предприниматель, то купцы с Ближнего Востока. Приезжали в Одессу также немецкие пионеры и американские студенты. Но иностранцы чаще всего проносились по улицам на машинах или, в лучшем случае, бродили группами по городу, ни слова не понимая по-русски. Друзья и враги, они равно оставались недоступными для общения. А тут за столом в нашей скучной квартире оказался вдруг живой, настоящий иностранец. Это было совсем другое дело.

- Я хочу с вами познакомиться, - сказал гость своим удивительным медленным голосом.

Я стоял столбом, не понимая, что познакомиться хотят именно со мной. На «вы» ко мне еще никогда в жизни не обращались.

- Ну, подойди, поздоровайся, дикарь, - сказала мама. - Это же твой дядя, дядя Володя из Индии.

На всю жизнь у меня осталось ощущение, что рука, которую я пожал, была очень большой, очень теплой и сильной. Дядя Володя из Индии? Это имя произносилось в нашей семье с особым значением. При посторонних его вообще не упоминали. Я знал только, что дядя Володя, двоюродный брат моей матери, живет в Индии и борется там с чумой и холерой. Но как он туда попал и почему занимается столь необычным делом, никто мне толком объяснить не мог или не хотел.

И вот этот нереальный, почти фантастический дядя запросто сидит за столом и как ни в чем не бывало ест арбуз. Есть от чего прийти в восторг. Я смотрел на седого господина с нежностью и страхом: мне казалось, что дядя вот-вот поднимется, попрощается и уедет в свою Индию. Но время шло, а он никуда не торопился. Он сидел и молча внимал маминым рассказам о каких-то неведомых мне давно умерших родственниках, о свадьбах, происходивших еще в «мирное» время, о чьих-то детях, которые давно уже не дети, о своих и чужих болезнях.

Меня оставили за столом и дали кусок арбуза, но я не рад был реабилитации. Разговоры взрослых раздражали своей обыденностью. Разве так надо говорить с человеком, который приехал из Индии? Может ли дяде Володе быть интересна чья-то больная печень, если он имел дело с чумой и холерой - болезнями, которые косят людей миллионами?! Интересно, болел ли чумой он сам? Я выждал, когда в застольной беседе возникла крошечная брешь, и ринулся в нее со своим вопросом. Родительские лица выразили высшую степень негодования. Только дядя Володя остался спокоен. Мне даже показалось, он обрадовался чему-то. Он положил мне руку на плечо и своим медленным голосом ответил, что никогда не страдал ничем иным, кроме приступов тропической лихорадки и ностальгии.