- Ностальгия? - оживилась мама. - Что это такое?

- Болезнь. И очень тяжелая - тоска по родине.

Дядя говорил, глядя мне прямо в глаза. Сквозь рубашку я чувствовал тепло его большой руки.

- Вы очень скучали по Одессе? - почему-то шепотом спросил я. Мне стало вдруг до слез жаль этого крупного красивого человека.

- И по Одессе тоже.

«Так почему же вы не приехали раньше?» Вопрос буквально вертелся на кончике языка, но я не посмел его произнести. Яростные взгляды отца и матери заставили меня умолкнуть. Всякий, кто был когда-нибудь мальчиком, знает, как опасно искушать в таких случаях судьбу и как быстро исчерпывается родительское терпение.

Наконец дядя Володя встал и сказал, что отправляется к себе в гостиницу «Лондонскую». Последнее обстоятельство еще больше возвысило его в моих глазах. В шикарных номерах «Лондонской» на Николаевском бульваре останавливались наиболее замечательные гости Одессы. Там жили даже японский дипломат и всесветный силач Иван Поддубный, в то лето выступавший в нашем цирке.

Заметив меня в прихожей, дядя Володя спросил, не хочу ли я проводить его. Вот так вопрос! Конечно, хочу. Мчусь в комнату, хватаю из комода праздничную рубашку в клеточку и новые ботинки (старые, разбитые, предусмотрительно засовываю глубже под кровать). Мама пытается на ходу пригладить мои вихры. Какое там! Некогда, некогда! И вот уже мы идем по двору, выходим на улицу, и все соседские мальчишки могут убедиться, какой у меня дядя - дядя Володя из Индии.

Теперь я уже не помню всех подробностей нашей первой прогулки. Вспоминается только, что меня очень удивило, как хорошо он ориентировался в городе. Возле номера 38 дядя Володя остановился и стал разглядывать два больших одинаковых дома, которые стояли тут испокон веков.

- Новые здания, - сказал он. - Когда я снимал здесь комнату, их не было.

Мне показалось, его это опечалило.

- Давно вы тут жили?

- Сорок пять лет назад. Когда был студентом.

Я сосчитал в уме, получился 1882 год. Давно… Значит, ему никак не меньше шестидесяти пяти. А он со своим розовым спокойным лицом и крепкой походкой совсем не похож на старика.

Так начались наши ежедневные экскурсии по городу. Дядя приходил после обеда часов в пять вечера. Что он делал утром, я не знал. Только один раз я видел его издали на бульваре в обществе старого, чрезвычайно уважаемого в Одессе врача Якова Юльевича Бардаха. Появляясь у нас, дядя несколько минут разговаривал с мамой, выпивал чашку чая, а потом как-будто между прочим спрашивал, не могу ли я проводить его. Я уже был готов. После первой нашей прогулки мне почему-то стало казаться, что он вообще приходит к нам только из-за меня. И с каждым днем уверенность эта все возрастала.

В трамвай мы никогда не садились. Дядя шел по городу мерным крупным шагом, держа в одной руке палку, а в другой, если было очень жарко, свою шикарную шляпу. Белые, коротко стриженные волосы трепетали на ветру. Его все интересовало, даже то, что казалось мне совсем не интересным.

И то, что на Куяльнике строят санаторий для крестьян, и то, что в Одессе открыты школы для детей разных национальностей и ребята - украинцы, армяне, греки, болгары, молдаване - будут учиться на родном языке.

Он заходил в магазины, чтобы узнать цены на товары, и расспрашивал меня о том, что нового пишут про Днепрострой.

Ходить с ним было интересно. Он многое помнил о старой Одессе и охотно сравнивал прошедшее с новым. Называл имена бывших хозяев дворцов на морском берегу, показывал улицы, где при царе происходили погромы и студенты собирались на сходки. А на Николаевском бульваре дядя Володя показал, где стояла скамейка, на которой народовольцы сорок пять лет назад убили ненавистного царского жандарма. Слушателем он был тоже отличным: деликатным, внимательным, никогда не подшучивал, не перебивал, не кривился, как большинство взрослых, дающих понять, что то, что говоришь, им давно известно. Наоборот, он выспрашивал каждую мелочь и кое-что даже заносил в записную книжку. Надо ли объяснять, что я из кожи вон лез, желая показать ему нашу Одессу с самой лучшей стороны.

Где мы только не бывали! В порту, на канатной фабрике, на бирже труда, в университете, даже на открытии съезда терапевтов.

Везде люди, которых мы встречали - врачи, ученые, работники порта, даже директор фабрики, - обращались к дяде Володе очень уважительно. Его фамилия всем была хорошо известна, и каждый старался «подпустить» что-нибудь насчет Индии и дядиного героизма. Но от разговоров о себе он почему-то уклонялся. Только однажды, когда мама спросила, видел ли он английскую королеву, дядя Володя просто, как о сущей безделице, сказал, что в 1897 году королева Виктория вручала ему орден. В другой раз он вспомнил, как его пытались отравить змеиным ядом и только случайность спасла ему жизнь.

За всеми этими вскользь брошенными замечаниями проглядывала жизнь незаурядная, похожая на те, что описаны в книжках Луи Жаколио и Буссенара. Конечно, мне мучительно хотелось заглянуть в дядино прошлое, но задавать вопросы, которые, как мне казалось, ему неприятны, я не решался. Настал, однако, день, когда обстоятельства вынудили меня проявить любопытство.

Как-то в городе встретил я на бульваре Петьку Федорова, секретаря комсомольской ячейки нашего училища. Обменялись новостями. Я рассказал о приезде дяди Володи, о наших прогулках и беседах. Петька вдруг помрачнел.

- Из Индии, значит, из Британских колоний? - многозначительно переспросил он. - И с кем же у твоего дядьки тут налажены контакты?

Не предвидя ничего дурного, я сказал, что, кроме родственников, дядя встречается с несколькими старыми друзьями, в том числе с известным всей Одессе врачом Яковом Юльевичем Бардахом.

- Понятно, - покачал головой Петька, - значит, контакты с царскими спецами. А объектами он интересуется?

- Какими объектами?

- Ну, какими! Военными. Надо бы прощупать этого твоего дядю. Возможно, его к нам империалисты заслали.

От таких слов у меня даже дух захватило. У нас в профтехшколе Федоров считался самым политически подкованным парнем. Я первый голосовал, когда избирали его секретарем. Но тут он у меня только чудом не схлопотал по шее.

- Самого тебя надо прощупать! - заорал я. - Вот начнется учебный год, соберем ячейку да турнем тебя из секретарей, трепло собачье. Не понимаешь, что такое международная солидарность? Да?

Петька опешил. Видно, не ожидал такого оборота и уже миролюбиво спросил:

- Чего ерепенишься? Бдительность, она, брат, знаешь какая штука…

- «Бдительность, бдительность»! - проворчал я. - Понимать надо…

Но в тот вечер я ждал дядю Володю с тяжелым сердцем. Нет, конечно, я не поверил Петькиным подозрениям. Тоже мне Нат Пинкертон - король сыщиков. Но и в своем доводе о международной солидарности я тоже уверен не был.

После разговора на бульваре я неожиданно ощутил себя вроде бы обиженным, обделенным. Как ни коротка была наша дружба с дядей, я отдался ей целиком. Не было в моей душе самой малости, которую я желал бы от него скрыть. Помнится, я даже рассказал ему о девочке с соседнего двора, которая мне очень тогда нравилась, и о заветной мечте своей - поступить учиться в военную академию. Дядя слушал внимательно и, как мне казалось, не был равнодушен к перипетиям моей не очень-то ладной мальчишеской жизни. Но почему же тогда сам он так мало говорил о себе, о своем прошлом? Не доверяет? Мне приходится заступаться за него перед посторонними, а что я о нем знаю? Ничего!

Чем дольше я думал обо всем этом, тем горше представлялась мне нанесенная обида. Очевидно, для него я просто мальчишка, бедный родственник, чье расположение можно купить какими-то подарками, лишней порцией мороженого. Плевал я на его подарки! И мороженого больше не возьму. Зачем мне каждый день таскаться с ним по городу, если нет между нами настоящего мужского доверия?

Я вышел за ворота насупленный и раздраженный. Сел на скамейку, твердо решив при первом появлении дяди Володи высказать ему все, что накипело. Я ждал. Стало смеркаться. Дядя Володя все не приходил. Соседки на скамейке лузгали семечки. Потом и соседки ушли. В окнах стали зажигаться огни. А может быть, он уехал совсем? От этой мысли мой обличительный запал сразу угас. Вспомнилось: кроме Одессы, он собирался навестить родственников в Москве и Барнауле. Но, пока мы бродили с ним по городу, отъезд казался делом далекого будущего. И вот… Только теперь я почувствовал, как привязался к дяде, как полюбил его. Неужели уехал не простившись?