- Другая черта его личности была еще более губительной для общего дела, - вспоминает Софиев. - Сколько бы лет вы ни работали с Леонидом Михайловичем, вы оставались для него только сотрудником, сослуживцем, но не единомышленником, не соратником. Мы никогда не слыхали от него слов одобрения, не получали даже самых маленьких наград - дружелюбной улыбки или более крепкого, чем обычно, рукопожатия. А ведь мы любили его…
Уже после отъезда Софиева из института в местной стенной газете появилась серия карикатур под общим заголовком «Эволюция научного работника». На первом рисунке изображены были обычные человечки. На втором те же человечки претерпевают метаморфозу - голова у них уплощается, на ней образуются странные отростки. Отростки вытягиваются, превращаются в пальцы. И вот идеальный сотрудник исаевского института: вместо головы - рука, просто рука. У некоторых особей из белого воротничка торчат две руки - передовики, очевидно. Не знаю, видел ли директор эти не столь смешные, сколь грустные картинки. Но интересно, что именно его высказывания дали художнику тему рисунка. В запальчивости Исаев не раз заявлял, что голова у него и у самого неплоха, а для дела нужны руки, много рук, исполнительных, послушных.
Запальчивый тон, кстати сказать, возникал у него тоже довольно часто. В моих самаркандских блокнотах то и дело варьируется эта тема: «Тут Леонид Михайлович на меня как закричит…», «Я ему показываю (результат эксперимента), а он не смотрит, орет…» Или: «А на меня он никогда не кричал, все даже удивлялись…»
Самодур? Грубиян? Нет, все не так-то просто.
Вот письмо от зоолога Владимира Васильевича Ковдышева. Мы с ним не успели встретиться в Бухаре осенью 1987 года, и он вдогонку мне отправил обстоятельный мемуарий о встречах с Исаевым. Есть тут и упоминание об исаевской, мягко выражаясь, воинственности.
«Первое впечатление: агрессивность, неожиданная и необоснованно бурная. Отпор заранее готов не только возражению собеседника, но любому инакомыслию. Эта черта показалась мне в высшей степени неприятной, проявлением консерватизма, даже ученого зазнайства. Однако первые впечатления я быстро отбросил. Увидел: за агрессивностью Исаева стоит необычайная любовь его к своему делу, любовь настолько глубокая и всеобъемлющая, что в каждом вашем возражении Леонид Михайлович подозревает выпад против своего любимого предмета. Природная горячность туманила ему глаза, и требовалось известное время, чтобы он остыл и пригляделся к оппоненту. Однако стоило ему убедиться, что возражающий стремится не к тому, чтобы чего-то не делать, а, наоборот, чтобы сделать лучше, Леонид Михайлович преображался. Из агрессивного отрицателя делался милейшим спорщиком, и из-под его «категоричного императива» так и проглядывал характер ворчливого старика».
А вот что рассказывает одна из старейших сотрудниц института:
«Выбираю спокойную минуту и спрашиваю:
- Почему вы, Леонид Михайлович, раздражаетесь?
- Я не раздражаюсь.
- Но ведь вы кричите!
- Я не кричу, я вношу страстность в работу.
- От этой вашей страстности Н. Н. с утра слезы льет, вы ее изругали на чем свет стоит.
- Ну, уж сразу и «на чем свет стоит»! Если я ругаюсь, значит, знаю, что от человека можно чего-то добиться. А если по ругаюсь, верный знак - не верю я ему. Пустое место.
И действительно, добавляет сотрудница, были у нас в институте такие «пустые места», годами работали рядом, но Леонид Михайлович вроде бы их даже не замечал».
Вот вам еще один критерий, кстати самый распространенный: нечто подобное повторяли мне все или почти все самаркандские старожилы. У этих старожилов выработана была для своего директора весьма оригинальная оправдательная платформа:
«Нет, нет, мы на него никогда за это не сердились. Я даже замечала: в тот момент, когда Исаев бегает по кабинету, роняет стулья и орет благим матом, у него возникают самые интересные идеи и гипотезы. В такие минуты он буквально фонтанирует яркими, свежими мыслями - только слушай да мотай на ус…»
Таков vox populi - глас народа. Попробуйте после всех приведенных свидетельств ответить, где все-таки зло и где добро в поведении Леонида Михайловича Исаева! Последний довод, кстати, не показался мне слишком неожиданным. Он напомнил давний разговор в лаборатории другого ученого - физиолога Леона Абгаровича Орбели. В 50-е годы этот ученик Павлова подвергался атакам со стороны противников, и сотрудники, жалея его, иногда скрывали неприятные для шефа новости. О неприятностях Орбели в конце концов узнавал, и тогда виновного в сокрытии истины призывали к ответу.
- Почему вы не сказали мне правду? - вопрошал академик.
- Не хотел волновать вас, Леон Абгарович.
- Вы плохой физиолог! Сколько раз вам повторять: волнуйте меня, волнуйте! Волнение для ученого полезно. Возбуждение центральной нервной системы активизирует творческий процесс.
Вот и еще одна, хотя и несколько парадоксальная, точка зрения на то, как ученый должен вести себя в обществе коллег. На этот раз звучит как бы голос самой науки - vox sciencii, так сказать…
ДОРОГА НА МОНБЛАН
Я побывал на вершине Эльбруса, взобрался на Фудзияму, поднялся по великой китайской лестнице в пять тысяч ступеней на вершину Тай-шаня. Сообщите, возможно ли осуществить подъем фуникулером на вершину Монблана?
Л. М. Исаев.
Из письма в Женеву сотруднику
Всемирной организации здравоохранения
(ВОЗ), 1962 год
…Он обладал исключительным мужеством не только в защите своих личных духовных прав, не только в своеобразном самоутверждении, но и в борьбе за лучшее существование человечества. В нем удивительно сочетались два начала - эгоистическое и общественное.
Проф. И. А. Кассирский.
Из биографии Рональда Росса
Среди медицинских профессий наиболее героической и мужественной людская молва называет хирургию. Такой оценке способствуют, скорее всего, внешние аксессуары операционной: маски на лицах врачей, кровь, «страшные» инструменты в шкафах. Хирургу действительно приходится иногда вступать в поединок со смертью. И сам он, как гласит поговорка, умирает после каждой неудавшейся операции. И все-таки не хирургам, баловням общественного внимания, отдал бы я золотой венок мужества. Есть в медицинском стане племя, о котором мало пишут и говорят. А между тем эти люди спасают не единичные жизни, а тысячи и миллионы. Смерть каждый день сторожит их наравне с их пациентами. Ибо эти врачи избрали для работы не шумные города и сверкающие чистотой клиники, а самые «грязные», с медицинской точки зрения, закоулки планеты. Я говорю о тропических врачах - тропикологах.
Почему тропических? Да потому, что в экваториальном поясе между тропиком Рака и тропиком Козерога лежит главный очаг паразитизма. Здесь больше, чем где бы то ни было в другом месте, обитает насекомых-переносчиков, здесь рай для простейших, гельминтов, микробов, вирусов. Здесь клубок самых страшных, самых массовых человеческих страданий. Дознаться об истоках инфекции, о ее переносчике, найти меры пресечения для заразы - вот будничное занятие тропического врача. Надо ли удивляться, что погруженные в эти будни тропикологи подчас не успевают дождаться праздника. Их могилы в лесах Центральной Африки, на плоскогорьях Индии, в болотах Южноамериканского материка. И если имя капитана, случайно открывшего какой-нибудь пустынный остров в океане, неизменно фигурирует на мировой карте, то имена даже самых одаренных тропических врачей запечатлены разве что в учебнике эпидемиологии или микробиологии.
Рональд Росс (1857 - 1932) - один из немногих тропических врачей, кому посчастливилось добиться признания при жизни. Безвестный военный медик из индийской глуши достиг всемирной славы только благодаря собственным заслугам. Ему мешали все: военное начальство бросало майора медицинской службы из одной части в другую, из одного похода в другой; медицинские чиновпики в Индии не желали и слышать о каких-то открытиях полкового врача. А генеральный медицинский инспектор Индии запретил публиковать работу, за которую четыре года спустя Россу присудили Нобелевскую премию. Когда, невзирая на все это, врач сделал свое открытие, установил, как передается малярия, ему пришлось выдержать новую атаку. Профессор Римского университета Баттиста Грасси, «один из компетентнейших зоологов своего времени», принадлежавший, по словам биографа, «к научной знати не только Италии, но и Европы», чьи работы современники признавали классическими, заявил претензию на приоритет в деле, которому Росс отдал несколько лет жизни. Но Рональд Росс недаром родился под грохот канонады (его отец был профессиональным военным в Индии). Он выдержал и это сражение. Нобелевский комитет увенчал (1902) в его лице не только личный талант исследователя малярии, но и признанного главу клана тропических врачей мира. Росс стал гордостью всех этих прозябающих в безвестности провинциалов.
