- Узость?
- Называйте это как хотите, - с достоинством откликается Анна Викторовна. - Я только сообщаю факты.
…Потом была война. С карточками, с безумными (мы теперь сказали бы «космическими») рыночными ценами. И сотрудники института, которые в свое время не писали статей и не защищали диссертаций, оказались на полуголодном пайке. «Неостепе-ненные» не могли претендовать на блага, которые воюющая страна выделяла для своих ученых. Указал ли кто-нибудь директору института, что он во всем виноват? Это он, Исаев, из-за своего пренебрежения к литературной работе сотрудников заставлял их семьи голодать и мерзнуть? Нет, никто этого не сделал. Да и как было упрекать Леонида Михайловича, если он сам, с другими наравне, безропотно сносил трудности военных лет. Докторскую степень вручили ему уже после победы.
Война, впрочем, не изменила ни его симпатий, ни антипатий.
Патологогистолог Софья Герасимовна Аракчеева проработала в институте более двадцати лет. Десять лет из них исследовала ткани больных, пораженных висцеральным лейшманиозом. Исследовала методично, деловито, строго. Накопила два шкафа препаратов. Препараты рассказывали о самых интимных процессах, которые происходят в теле больного в разные периоды болезни. Это целое искусство - готовить тончайшие срезы селезенки, печени, сердечной мышцы, особым образом окрашивать их, сохранять. Тысячи стеклышек Аракчеевой нужны ученым, лечащим врачам, студентам-медикам. Нигде нет другой такой богатейшей систематизированной коллекции препаратов. В 1956 году Софья Герасимовна собралась написать книгу о висцеральном лейшманиозе с точки зрения патогистологии. Можно не сомневаться, это была бы оригинальная и серьезная монография. Но, на беду, Аракчеева заболела. Болела тяжело, долго, пролежала в постели три месяца. А когда вернулась в институт, ушам своим не поверила: тут даже самое слово «лейшманиоз» никто не произносил. Исаев к этому времени до конца постиг эпидемиологические тайны лейшманиоза и перешел к другим проблемам. Перешел, как всегда, вместе с институтом. Все сотрудники получили новые темы, новые задания. На производственных совещаниях и ученых советах говорили теперь о гельминтах, изучали только гельминтов, ездили в командировки лишь в районы, подверженные гельминтозам. Аракчеева со своей книгой оказалась чем-то чужеродным, каким-то анахронизмом. Тем более, что Леонид Михайлович ей уже новый план исследований наметил на два года вперед. «Лейшманиозную» монографию «отодвинули», а потом и вовсе о ней позабыли. Лежат в коробках стеклышки, стареют, пылятся. Несостоявшаяся книга, несказанное кому-то нужное слово, нерожденное дитя науки. С грустью перебирает свои, теряющие цену богатства немолодая женщина. Ей тоже скоро на пенсию…
Не публиковали статей, не защищали диссертаций? Нет, так сказать нельзя. Писали, защищали, но какой ценой…
Леонид Михайлович, как уже говорилось, отправлял в командировки всех без разбора. Случалось, сотрудник месяцами не видел свою семью. Да и в самом Самарканде работали, особенно если Исаев был в городе, напряженно, в спешке. Таким был стиль беспокойного директора. «На себя» трудились урывками, по ночам, во время отпуска. Последняя страница завершенной в таких условиях диссертации не приносила радости. Начиналась самая тяжкая процедура - апробация рукописи у Исаева. А он даже чужих, присланных на отзыв, докторских работ не щадил. Держа в руках толстый том, плод многолетнего труда своего же собрата - ученого-провинциала, мог пренебрежительно обронить:
- Какую задачу ставил автор? Не вижу. Задачи нет - есть диссертация. Это не ученый, а лаборант.
Так ли это, не так - бог весть. Леонид Михайлович сказал - как ножом отрезал. Для аттестационной комиссии отзыв Исаева - истина в последней инстанции. Все знают: он не из тех, что виляют. Диссертация, естественно, - в корзину. И невозможно разобраться, откуда такая резкость: исаевская ли тут нелюбовь к диссертациям вообще, исаевская ли страсть к красному словцу (вот как он его отбрил!), или автор действительно шарлатан без совести и чести и пишет чепуху.
Так доставалось чужим, а о своих «доморощенных» и говорить нечего. Опять на полях рукописи: «Какой идиот вам это сказал?», «Вздор», «Бред!» На переделки и исправления уходят годы, десятки лет. Одному отнюдь не бесталанному сотруднику директор возвращал рукопись восемнадцать раз! Другой, после очередного - какого по счету? - разноса, швырнул диссертацию в огонь… Средневековье какое-то. Ужас. Но тут же в Самаркандском институте вы можете услышать и другое: Леонид Михайлович буквально разбрасывал новые идеи, интересные гипотезы - лови, кто поумней, разрабатывай, пиши. Препираться из-за авторства директор не станет, у него этих блистательных идей в голове - пруд пруди. Ни разу не вписал он себя, как это бывает с иными руководителями, в список авторов чужой, выполненной в институте работы. Наоборот, мог принести сотруднику собственные фотографии: дувалы, скотные дворы, кибитки.
«Возьмите, пригодится для диссертации. Тут изображены места, где мы с вами находили больше всего клещей». Все подтверждают: так было. Но и так тоже было…
Ташкентский профессор Михаил Сионович Софиев попытался внести ясность в эти противоречивые факты. Незадолго до смерти (он умер 2 января 1968 года) Софиев по моей просьбе записал свои воспоминания. Ташкентский профессор был человеком чрезвычайно скромным, но его воспоминания я не побоюсь отнести к одному из тех подвигов, которыми может гордиться история медицины. Лежа в палате, в неудобной позе человека, перенесшего инфаркт, этот обреченный (а он знал, что обречен) изо дня в день записывал, нет, не историю своей жизни, а жизнь Леонида Исаева, соседа и до известной степени соперника. Вот редчайший случай: отомстить за прошлые обп-ды, высказать все упреки, которых не успел бросить сопернику при жизни. Я присягаю: Софиев этого не сделал. На краю могилы он остался гражданином и интеллигентом, каким был весь свой век. На сорока пяти страничках его последнего труда есть много жестокой правды, но нет ни одной лживой строки.
Многое соединяло и многое разделяло двух ученых. Молодой врач Софиев провел годы ученичества в Бухаре, в исаевском институте. Он участвовал в малярийной и в риштозной кампаниях. Это его мать - коренная жительница Бухары - передала ему ту песню о «горе риштозном», которая приведена в третьей главе нашего очерка. Михаил Сионович высоко ставил талант Исаева-паразитолога, организатора, уважал страсть Исаева - борца с болезнями. И все же ушел от него, ушел к Ходукину, Не пустячные раздоры развели их. Серьезный, добросовестный Софиев не принял основных жизненных принципов первого учителя. Не согласился с тем, как тот относится к своему и чужому труду.
- Исаев всегда был страстным правдолюбцем в науке. И от себя и от других требовал абсолютно точных цифр, достоверных опытов, - вспоминает профессор Софиев. - Для ученого это черта великолепная. Но только до тех пор, пока искатель хорошо ощущает масштабы, общие пропорции дела, которому посвятил жизнь. Если же размеры главного и второстепенного смещаются, то он неизбежно превращается в «специалиста по рытью колодцев». Это и произошло с Леонидом Михайловичем. Вгрызался он в научные проблемы глубоко, докапывался до деталей поразительных.
Но эти мелочи, в конце концов, как пыль, как песок, засоряли ему глаза. И, сидя в выкопанном собственными руками «колодце», этот, может быть, один из лучших паразитологов мира вечно ворчал: «Ничего не вижу. Надо покопать еще». Так сам зарывался в мелочи и других толкал на то же.
Профессор Софиев прав. Именно «блохи» более всего приковывали внимание Леонида Михайловича в чужих диссертациях и докладах. Именно они, мелкие и микроскопические ошибка коллег, раздражали его сильнее всего. Знаменитому, всеми уважаемому профессору ничего не стоило одним росчерком изничтожить вполне добросовестный труд, если на первой или второй странице он обнаруживал неточность. Чувство справедливости в подобных обстоятельствах, увы, не слишком сдерживало его темперамент. Надо ли удивляться, что ни в Бухаре, ни в Самарканде вокруг талантливого паразитолога так и не поднялась поросль учеников. Рядом с ним не вырос ни один доктор науки, а несколько кандидатских диссертаций были защищены скорее вопреки директору института, чем благодаря ему. Не состоялась научная школа Исаева. И помешал ее рождению только сам профессор Исаев.
