Кроме сугубо научных аргументов Заболотного, Леониду Михайловичу пришелся по душе сам ученый - человек беспредельной простоты, большого организаторского таланта и широкого размаха научных интересов. Работать с таким шефом - одно удовольствие. Это очень по-исаевски: всю жизнь он не умел отделять науку, научный поиск от личного чувства, от своих симпатий и антипатий. Из-за этого, вероятно, не поставил он ни одного опыта в Петербурге. Академическая наука, рождающаяся в клиниках и лабораториях, оставляла его холодным. То ли дело бескрайние степи Забайкалья, посвист ветра, легкий бег верхового коня, наконец, близость смерти, роющей свои норы прямо под ногами. Здесь все волнует, все предсказывает возможность открытий и подвигов. И Леонид Исаев совершил свой первый подвиг.
Даниил Кириллович организовал экспедицию очень разумно. Он и его помощники ехали в вагоне-лаборатории, который останавливался то на одной, то на другой станции. Медики расспрашивали местных охотников и жителей о падеже тарбаганов и отправлялись в степь искать тушки павших зверьков. Врачей долго преследовали неудачи. За две недели не удалось сыскать ни одного павшего сурка. Очевидно, трупы грызунов пожирали хищники. Только на маленькой станции Борзя, на той самой, где Заболотный выписал студенту Исаеву служебное удостоверение, произошло наконец событие, которого все давно ждали и которое вошло впоследствии во все учебники эпидемиологии. 12 июня 1911 года, когда экспедиция уже готовилась двигаться дальше, был пойман чумной тарбаган. Исаев заметил его в голой степи в трех верстах от станции Шарасун (между Борзей и Маньчжурией). Зверек вел себя странно, шел спотыкаясь и покачиваясь, словно пьяный. Леонид Михайлович соскочил с коня, снял с себя брезентовый плащ и накрыл животное. Со своей находкой он тотчас поскакал к Заболотному. Больной тарбаган пал. Не медля ни минуты, прямо на квартире железнодорожного врача Даниил Кириллович вскрыл животное и сделал бактериальный посев крови из содержимого шейного бубона. Вскоре профессор и студент могли рассмотреть под микроскопом чистую культуру чумной палочки, впервые выделенную из тела тарбагана. После двенадцати лет поисков гипотеза Заболотного стала научной истиной.
Даниил Кириллович уже через неделю сообщил об открытии в Петербург, а потом очень подробно описал всю историю, воздав должное мужественному студенту. Сам Леонид Михайлович изложил этот эпизод только через сорок восемь лет, да и то по настоянию историков. На редкость темпераментный лектор и блестящий собеседник, он всегда становился сухим и скупым на слова, когда приходилось браться за перо. Так было и на этот раз. Все описание заняло у него полдесятка строк: «…Я заметил тарбагана, потерявшего координацию движений, в полном смысле слова очумелого, который не только не убегал от меня, но приближался ко мне. Я доставил его Даниилу Кирилловичу на ст. Борзя, и на квартире врача, где он остановился, при помощи обыкновенных ламп Даниил Кириллович выделил культуру чумной палочки» 1 [1 Цитирую по книге «Д. К. Заболотный» Я. К. Гиммельфарба и К. М. Гродского. Издательство медицинской литературы, 1958, стр. 66 - 68.]. Весь успех, связанный с этой находкой, Исаев приписал начальнику экспедиции. О себе лишь мимоходом заметил, что через несколько дней поймал еще одного больного тарбагана. Думаю, что заслуги Леонида Михайловича значительно серьезнее, чем кажется с первою взгляда: ни из одного животного, которых экспедиция Заболотного поймала за все время капканом, выделить чумную палочку не удалось. Находка Исаева таким образом определила успех всей поездки. Так закончилась дальневосточная чумная эпопея. Профессору Заболотному она принесла славу блестящего эпидемиолога, Илью Мамантова сделала бессмертным, Леонида Исаева - ученым.
Прошло, однако, более десяти лет, прежде чем он смог доказать миру, что действительно чего-то стоит в науке. На его долю выпали за это время две войны, две революции, нелегкая голодовка, большая любовь и несколько военных подвигов, из ко-торых каждый мог бы стоить жизни. Нет смысла перечислять все пластунские батальоны и конно-горные дивизионы, где младший, а затем старший врач Исаев нес свою службу. Как всегда, он нес ее добросовестно, и его аттестации украшены всеми положительными эпитетами, какие возможны в официальных бумагах. Знаменательно другое: шумное, пестрое, как экран калейдоскопа, героическое и возвышенное десятилетие - 1912 - 1921 - должно, казалось бы, начисто выполоть в Исаеве все научные интересы. И тем не менее в аттестациях неизменно повторяется, что вышеозначенный лекарь «научно образован», «за наукой следит». Впрочем, значительно выше начальство ценило, конечно, то, что подчиненный: «Учтив. Пунктуален. К службе относится с большим усердием…»
Особенно прогремела боевая слава доктора Исаева в июле 1916 года, когда за участие в деле при Мелязгерте главнокомандующий наградил его орденом св. Апны «За храбрость». Генерал-квартирмейстер Кавказской армии генерал-майор Томин писал тогда: «В период тяжелых июльских боев в районе действий 4-го Кавказского армейского корпуса при особо трудных условиях отступления войск от Мелязгерта в Алашкертскую долину лекарь Исаев своей энергичной и самоотверженной деятельностью, подвергаясь явной личной опасности в сфере действительного огня противника, содействовал в большой мере успеху эвакуации больных и раненых» 1 [1 Областной архив. Самарканд, фонд № 1642, личное дело Л. М. Исаева.]. На деятельного медика обращают внимание, он получает несколько наград. В аттестации, помеченной февралем 1917 года, значится:
1. Выдающихся способностей, с колоссальной памятью, весьма энергичный научно-образованный врач.
2. Скромный, к службе усердный, аккуратный.
3. Имеет соответствующую врачебную опытность.
4. Враг спиртных напитков отъявленный.
Составитель этого документа закончил его поистине пророчески: «…при соответствующих условиях, - написал он, - лекарь Исаев может оказать медицинской науке большие услуги…» 2 [ 2 Там же].
Но, увы, до «соответствующих условий» было еще очень далеко. Война требовала не исследователей, а администраторов. Седьмого февраля 1917 года Леонид Михайлович получил высшее из возможных в его положении должностных назначений: ему было поручено руководить Санитарной частью всей Кавказской армии. Это была кульминация его служебной карьеры. В мае 1917-го, не удержавшись на командных высотах, он снова превратился в рядового врача боевой части, потом демобилизовался и уже больше не надевал военного мундира.
В первые годы революции Исаев - работник Наркомздрава. И хотя эпоха гражданской войны по понятным причинам оставила гораздо меньше документов, чем война мировая, сохранилась бумага, из которой видно, что Леонид Михайлович не изменил своей манере работать добросовестно и с полной нагрузкой. Пятого декабря 1921 года управляющий делами Наркомздрава подписал удостоверение о том, что заведующим отделом санитарного просвещения врач Исаев Л. М. за время своей трехлетней службы в наркомате с 1919 по 1921 год «ни разу не пользовался ни очередным, ни внеочередным отпуском»3 [3 Областной архив. Самарканд, фонд № 1642, личное дело Л. М. Исаева.]. Кстати сказать, отпусками Леонид Михайлович не пользовался и в последующие сорок лет жизни.
Условия для научных занятий, о которых писал в 1917-м один из начальников Леонида Михайловича, начали возникать лишь на исходе голодного двадцать первого года. Профессор Е. И. Марциновский создал в Москве Тропический институт, учреждение, какого в России никогда прежде не было. А в середине 1922 года, как мы знаем, беспокойный ассистент Московского Тропина Исаев уже ехал в Бухару, в первую научную разведку.
Кажется, все ясно: война, армия, взлеты карьеры не вытравили, не затоптали зерно, посеянное Даниилом Кирилловичем Заболотным. Ну, а театр, сцена? Осталось ли что-нибудь в душе кадрового офицера от стихии, которая так страстно волновала его в юности? Военные приказы и служебные аттестации ничего не говорят о душевном строе лекаря Исаева. Нет и однополчан, способных раскрыть интимный мир героя. Но есть свидетели особого рода: фотографии. Их много, лекарь Исаев любил сниматься. Любительские, но хорошо выполненные снимки переносят нас из Дербента в Грозный, из Тифлиса 1914 года в Батум пятнадцатого, потом в глухой Сарыкамыш и далее в осеннюю Эривань 1916 года. Не подумайте, что на этих снимках запечатлены красоты природы или зрелища войны. На всех фотографиях изображен только сам Исаев. Разнообразные по обстановке (госпиталь, лаборатория, казарма, сад), эти портреты поразительно однотипны по настроению. В мундире при шашке, в белом врачебном халате и в саду «возле сиреневых астр» Исаев одинаково грустен, задумчив, хочется даже сказать - элегичен. Вот у походного термостата с завитком на высоком лбу сидит вылитый поручик Лермонтов. Вот уже не Лермонтов, а некто в белой рубашке с распахнутым воротом. Руки сложены на груди, чело нахмурено, взгляд трагичен. На столе - букет полевых цветов и кости человеческого запястья. Еще один кадр: Исаев в костюме восточного мудреца (на обороте упоминание о «премудростях корана»). Потом он же в белой рубашке и в шляпе с заломленным полем возле грубой каменной стены. Поза сверхромантическая: то ли благородный разбойник, готовый похитить прекрасную даму, то ли карбонарий. Мрачный Исаев с козой, грустный Исаев среди осыпающихся листьев дубового леса, задумчивый офицер, склоненный над книгой «Сокровища искусства»…
