От Бейрута до Мессины скверный пароходик тащился пять с лишним суток. Качало. По левому борту где-то совсем близко проплывала долина Нила. Вавилов чертыхался. Он еще не знал, что мимо Египта, так и не получив визы, ему придется плыть еще дважды, а хлопоты о въезде в эту британскую полуколонию продлятся почти до конца его жизни.

Глобально мыслящий испытатель природы, видящий мир единым и неделимым, Вавилов так и не привык к пограничным шлагбаумам, преграждающим пути науке.

Из Рима 3 января 1927 года Вавилов писал жене: «Высиживаю часами в приемных у министров уже шестой день. Во многих министерствах становлюсь завсегдатаем. И это все ради двух строк министра к губернатору Эритреи и Сомали». В тот же день он отправился поездом в Марсель, а оттуда пароходом (опять через все Средиземное море!) во Французское Сомали, в порт Джибути. Иного пути в Восточную Африку в те годы не было.

Абиссинской визы, выезжая из Европы, он не имел. Не знал и того, пустят ли его французы в Аддис-Абебу, да и примут ли эфиопы. Все это настораживало, настраивало на воинственный, даже агрессивный лад. В душе Николай Иванович решил прорваться в «центр ген», чего бы это ни стоило. Об Эфиопии мечталось еще десять лет назад в Саратове, а потом в голодном Петрограде; попасть туда требовала сама «логика жизни». Только бы поскорее… Одиннадцать суток в море даже на великолепном трансатлантическом пакетботе «Леконт де Лилль» - слишком тяжкое испытание. Когда проходили Суэцкий канал, сердце нетерпеливого пассажира снова сжала тревога: Египет был - вот он - рядом. Неужели и с Абиссинией так же сорвется?! Нет, черт побери, ни за что!

Напряжение нарастает от письма к письму. Из Марселя - жене: «Завтра в путь к Эфиопии. Завтра поставим, ва-банк». Писареву: «Итак, теперь уже по-настоящему Adieu 1 [¹ Прощайте! (франц.)]. Держите знамя института. Жив верпусь - привезу новые гены». И снова Елене Ивановне, уже из Суэца: «Час приближается». Воинственное и торжественное чувство это донес Николай Иванович до самой эфиопской столицы. Уже губернатор в Джибути разрешил переход границы, уже обследовано Французское Сомали и Харар - южная провинция Эфиопии. Завтра - Аддис-Абеба. «Началась походная жизнь - караван, солдаты, клопы, словом simple life (иронически: простая жизнь. - М. П.). Но все это ничего, лишь бы сделать что надо…» - пишет Вавилов жене.

И заключает строкой, в которой явственно слышится торжество победителя: «Во всяком случае, я - в Абиссинии!»

Черный материк начал изумлять с первых шагов. Уже на базаре в Джибути семена местных культурных растений оказались резко отличными от европейских и азиатских. Совершенно оригинальные ячмени, конские мелкие бобы, горох, овсы были явными уроженцами горной Абиссинии. Непривычно выглядел скот: винторогие козы, зебувидные коровы, овцы с под-грудниками, лошади, похожие на пони. «Сама Африка с доминантными типами являет свой центр», - записал Николай Иванович в дневнике. Уверенность в том, что перед ним совершенно обособленный центр происхождения культурных растений, крепла изо дня в день.

Поезда из Джибути в Аддис-Абебу ходили медленно и только днем. Ночью пассажиры высаживались, раскидывая вокруг станций нечто вроде караванного лагеря. Особенно медлительным был подъем на высоченное, до 3000 метров, Абиссинское плато. Два паровоза, мучительно отдуваясь, едва втаскивали несколько вагонов на очередную «ступеньку» и там подолгу останавливались, чтобы набрать пар. Теперь, когда Абиссиния стала доступной, Вавиловым овладел азарт, еще более неуемный, чем на пароходе. На полпути до столицы на маленькой станции он покинул вагон и спешно начал организовывать караван, чтобы объехать южную провинцию Харар. Это могло кончиться плохо: путешествовать по стране иностранец мог, только имея при себе Открытый лист с печатями правительства, регента престола и императрицы Заудит. Но Николай Иванович совершенно опьянел от неслыханного богатства эндемов. То, что прежде приходилось встречать лишь в виде случайных гербар-пых образцов, обступало теперь мощной живой стеной. Еще неизвестно, как все обернется в Аддис-Абебе, добьется ли он еще Открытого листа. А тут, на полях Харара, вот-вот готовые к уборке, стояли редчайшие виды и разновидности гороха, твердой пшеницы, ячменя, поспевало оригинальное масличное растение нуг, неизвестный европейцам злак тефф, этакое мелкое просо, дающее превосходную муку для излюбленных в Эфиопии блинов. Где уж тут думать о каких-то императорских печатях!

По счастью, харарский рейд сошел благополучно. Местные власти отнеслись к путешественнику, щедро расточающему бакшиш, снисходительно, а сборы на полях превысили все ожидания. «Чувствую, что Абиссиния богаче, чем все [остальные] центры вместе», - записал Николай Иванович в дневнике. Вскоре после этого первые сорок ящиков образцов пошли в Ленинград.

Но изумляли в Африке не только полевые находки. Странно было видеть босоногих генералов; канцелярии, где десяти чиновникам требовалось полтора часа, чтобы написать короткое деловое письмо. Печально и странно выглядела богатая от природы страны с древней сельскохозяйственной культурой, где задавленный налогами крестьянин вел хозяйство на самом жалком уровне. Об этом несоответствии - богатстве природных ресурсов и несовершенстве общественного и экономического уклада - Вавилов размышлял в течение всех месяцев, проведенных в Эфиопии. По характеру своему он не способен был оставаться сторонним наблюдателем. Записки его поэтому порой кажутся резкими, но сам автор полон искреннего стремления понять прошлое и настоящее, чтобы подсказать рациональное решение для будущего.

19 января: «Поля плохо возделаны. Культура по первому впечатлению чрезвычайно низкая, много сору, нет внимания к полю…»

21 января: «Огромные возможности [местных] культур… богатые почвы. Все можно буквально обратить в рай. Но пока ко всему этому почти не прикоснулись по-серьезному». Причины? Они на виду: «Ни регистра, ни кодекса законов, ни нормальной оплаты администрации страна не имеет. 10 - 11 миллионов населения существует без аграрного надела. Земля принадлежит господствующей этнической группе - амхарам, их два с половиной - три миллиона. Гала, сомалийцы работают на амхаров. Рабство фактически не ликвидировано…» Ученый из Страны Советов не остается равнодушным к социальной драме вчера еще чужого ему народа. «Нужна коренная реформа землевладения. Это первое, парцеллизация (разделение. - М. П.) земли. Автономия земледельческого населения», - записывает он, имея в виду освобождение нищих арендаторов, тех, кто возделывает землю своими руками, от власти владельцев гигантских латифундий.

После десятидневного путешествия по Харару Вавилов добрался до Аддис-Абебы. Предстоящие в столице встречи тревожили. Еще в Джибути, едва вступив на африканскую землю, он записал в дневнике: «Чувствую себя как на Марсе. Один. Что дальше? Что россияне? Все риск. Пустят ли в Эритрею? Что Ras?» Из скупых строк явственно видятся тяготы, неизбежные для путешествующего гражданина СССР. Россияне - белые эмигранты - уже не раз чинили ему препятствия. Но одно дело - Лондон или Париж, где есть посольство под красным флагом, другое - Аддис-Абеба, где советский гражданин, не имея никакой официальной поддержки, полностью предоставлен самому себе. Рас Тафари, регент престола, а по существу абсолютный властитель Эфиопии, без разрешения которого нечего и думать о дальнейших поездках по стране, также оставался для Вавилова «белым пятном». Каков он, этот рас? Да и кто согласится представить ему ученого из Советского Союза?

Растениевод вынужден стать дипломатом. «Никогда не попадал в такой дипломатический круговорот, как здесь, - жалуется он Писареву. - Никто не верит, что- от нас может приехать ботаник собирать пшеницы. И все ищут причин более глубоких. А так как здесь клубок, то Вы поймете мое положение. Принимаю визиты, трачу тьму денег на сода-виски, коньяк, почти спился… Боги великие и малые, когда же я выберусь из Аддис-Абебы?!» Но выбраться можно, только будучи представленным ко двору одним из послов. Приходится снова и снова принимать приглашения и приглашать к себе «влиятельных» лиц.