Но львиную часть расследования по части «пшеничных дел» директор института оставил себе. К находке Ааронсона относится он скептически. И хотя в Сирии и Палестине сам отыскал образцы наделавшей когда-то шуму дикой пшеницы, но признать ее предком нынешних мягких пшениц отказался. Свое отношение резюмировал, как всегда, предельно кратко: «Видел воочию дикую пшеницу около гор. Но пекла творения в Сирии не нашел, надо искать». Перед его глазами, очевидно, вставали собственные находки в Афганистане/Родина мягкой пшеницы должна, по всей вероятности, лежать там, в горных складках Памира, между Персией, Индией и Афганистаном. Писареву это свое убеждение Николай Иванович изложил еще более резко: «Нашел здесь (в Сирии. - Ж. П.) Triticum dicoccoides (дикую полбу. - М. Н.), Ааронсон и Кук не много поняли в ней».
Что касается твердой пшеницы, то центр ее происхождения Вавилов отнес к Восточной Африке. Там, судя по присланным в Ленинград образцам, находилось самое большое разнообразие форм этого злака. Теперь во что бы то ни стало надо было попасть в Эфиопию и Египет, чтобы собственными глазами увидеть, как действительно обстоит дело…
В Эфиопию Вавилов, хоть и не без труда, попал. Но спор о происхождении пшениц разрешился не там и не тогда. Окончательные итоги были подведены наукой только тридцать лет спустя, когда большинства первых участников спора уже не было в живых. Понадобился тридцатилетний труд цитологов, генетиков, ботаников и селекционеров из Советского Союза, США, Англии, Германии и Японии, прежде чем в середине 50-х годов нынешнего столетия мир узнал историю мягкой пшеницы во всех подробностях. На русском языке изложил эту эпопею один из старейших участников ее - Виктор Евграфович Писарев.
Ни Ааронсон, ни Вавилов не оказались носителями абсолютной истины. Понять родственные взаимоотношения между однозернянкой, полбой, спельтой и современной мягкой пшеницей удалось только после того, как ученые приняли в расчет еще одно растение, на которое долго не обращали внимания. Это был эгилопс - низкорослый мелкий злак, широко распространенный в теплых южных странах. Родня пшениц, он оказался неприметным, но решающим звеном в созидании современных культурных хлебов. В глубокой древности с эгилопсом скрестилась однозернянка. От этого брака на свет появилась полба. Полба в свою очередь где-то и когда-то «поженилась» с другим видом эгилопса и породила спельту. А уж из этого исторически близкого к нашей эпохе предка отщепилась сравнительно недавно мягкая пшеница.
Чтобы взрастить это простое на вид генеалогическое древо, понадобились, повторяю, многолетние усилия мировой биологии, и прежде всего генетики. И хотя вавиловская теория о центрах в той ее части, что относится к пшеницам, не выдержала испытания временем (сегодня родиной пшениц, и мягких и твердых, считается весь обширный район Передней Азии), не кто иной, как профессор Вавилов, произнес решающее, главное слово для формирования самых передовых научных представлений сегодняшнего дня. Среди хаоса взглядов, царившего в географии культурных растений в первой четверти нынешнего века, он один из первых заговорил о роли эгилопса в происхождении пшениц. Скромная травка заинтересовала его еще в 1921 - 1922 годах, во время поездок по Туркестану. Он обратил тогда внимание сотрудников на гибриды эгилопса с пшеницей и уже больше никогда не забывал об этом злаке. Во время экспедиции по странам Средиземного моря мысль эта еще более окрепла. Вавилов ищет эгилопс в Южной Франции, в Греции, на Кипре, в Африке, задумывается над многообразием форм дикаря и наконец подводит итог: «Эгилопсная проблема должна быть распутана систематикой и географией». Это означало: хочешь понять прошлое пшениц - изучай эгилопс, его распространение по земному шару, всю сложность его систематики. Свою идею Вавилов не оставил и после возвращения в Ленинград. Высыпал перед одним из самых способных своих сотрудников, Петром Михайловичем Жуковским, все богатство собранных по свету эгилопсов и потребовал за считанные месяцы написать труд по систематике дикаря. Книга Жуковского вышла в 1928 году, лишь на год опередив такой же труд палестинского ботаника Эйга: идея уже носилась в воздухе. Другому сотруднику института, Карпеченко, Николай Иванович поручил генетический анализ разных видов эгилопса. Были проделаны многочисленные скрещивания дикарей с разными пшеницами, чтобы дознаться, какие именно виды оказались предками современной культурной пшеницы.
Дознавшись о происхождении пшеницы, ученые разных стран повторили в лабораториях скрещивания, которые тысячелетиями творились в природе помимо человеческой воли. Сжимая время, как пружину, они за считанные годы воссоздали мягкую пшеницу из ее составных частей. И тут обнаружилось: природа совсем не так совершенна, как может показаться, - далеко не все предки вносили в пшеничное естество только добрые начала. Например, эгилопс со звучным видовым именем «скварроза», тот самый, что некогда скрестился с полбой и положил начало спельте, внес в потомство будущих поколений весьма дурной признак - потомки его начали жестоко страдать от грибных болезней. Ошибки истории не должны повторяться: генетики и селекционеры берутся ныне за перестройку генеалогического дерева пшениц. Решено создать новые хлебные злаки, у которых неудачные предки будут заменены более подходящими для нужд земледельца. Недосмотр природы будет исправлен у самых истоков.
Ни о чем подобном селекционер 30 - 40-х годов не мог даже мечтать.
Ныне пора коренного преображения главного хлеба земли уже близка. И хочется верить: когда с институтских делянок на поля хлеборобов выйдут великолепные, целиком созданные руками человеческими пшеницы, будет помянут добрым словом и профессор Николай Вавилов. Ведь это он одним из первых начал изучать скромную травку эгилопс.
…В Палестине, ожидая ответа из канцелярий Лондона, Парижа и Каира, провел Николай Иванович почти два месяца. Задержка была вынужденная («тактическая», как объяснял он друзьям), но и тут ни одного дня попусту не пропало. Маленькая Палестина и лежащая рядом Трансиордания были обследованы с особым тщанием. «Выехал на юг, - сообщил Вавилов жене. - Отсюда доеду до Синайской пустыни, затем в Иерусалим, в Заиорданье, к Мертвому морю. Дальше Самария, Галилея. Словом, весь закон божий…»
Палестинских ботаников и агрономов занимали те же проблемы, что и советского гостя: происхождение культурных растений, история земледелия. Они успели неплохо изучить растительность своей страны, их монографии помогали уяснить то сложное переплетение растительных судеб, что возникло здесь, в восточном, углу Средиземного моря. С местной интеллигенцией отношения сложились самые дружелюбные. Газеты поместили ряд теплых статей о русском ботанике. Когда же Вавилов согласился прочитать лекцию о происхождении культурных растений, собралась аудитория в триста человек, причем многие приехали на выступление из других городов.
Но главные симпатии вызывала не городская кутерьма, а живописная палестинская природа. «Я люблю эту страну. Она прекрасна с ее горами, оливами, морями, разнообразием ландшафтов, бесконечными руинами, длинной историей». Его пленяет сине-голубой Иордан с зарослями двухметровых папирусов и целой долиной розовых олеандров вокруг; мрачные Гель-вайские горы на западном берегу Мертвого моря со склонами разных цветов; плантации знаменитых яффских апельсинов. Дальние поездки были не только приятны, но и полезны. «Палестина будет представлена исчерпывающе, - сообщал Николай Иванович Писареву, имея в виду ленинградскую коллекцию семян. - Собрал до 1000 образцов и исследовал 5000 километров. Это для маленькой страны даже много».
Дольше, однако, оставаться в гостеприимной Палестине не имело смысла. Визы ни в Абиссинию, ни в Египет не давались. Африка лежала рядом: желанная и недоступная. В конце ноября 1926 года Вавилов начал складывать чемоданы, чтобы через Италию вернуться домой. Он был до крайности раздосадован: экспедиция обрывалась в самом интересном месте. Без знания Африки теорию центров до совершенства не довести.
