Таким образом, экспедиция 1926 - 1927 годов, как, впрочем, все экспедиции сотрудников института в годы директорства Вавилова, с самого начала была задумана не только ради узкопрактических целей, но и для серьезных исследований по генетике, ботанической географии, истории земледелия. Борьба за визы, препирательства с колониальной полицией, автомобильные и верховые рейды по пустыням и горам, преодоление москитной лихорадки и морской болезни - директор института терпел все это не только для того, чтобы отправить в Ленинград лишний ящик семян. На эти и многие другие жертвы он готов был пойти ради открытий, которые, казалось бы, и не сулили никакой выгоды. Тратить время и силы на то, чтобы уяснить, какова связь между дикой травкой эгилопс и древней пшеницей спельтой, между темными хлебами Абиссинии и более светлыми их родичами в Европе, может лишь тот, кто охвачен поистине неутолимой жаждой познания.
Поездка Вавилова по странам Средиземноморья напоминала первые шаги опытного садовника, который только что принял в свое ведение запущенный, хотя и богатый плодами сад. Здесь все в беспорядке. Никто толком не знает, какие деревья, кустарники, травы где растут; какой урожай дают, откуда что привезено. От садовника ждут указаний. И в свое время он несомненно приведет сад в порядок. Но пока, шагая по неведомым дорожкам, он сам каждую минуту оглядывается вокруг, не скрывая восторга и изумления. Живой взгляд Вавилова везде находит для себя что-то необычайное, важное, интересное. «В Греции [обнаружил] ряды оригинальных видов. Не видя их, каюсь, думал, что напутали систематики. Оказались реальные существа». На Кипре его поражают бобы, редька наподобие моркови, оригинальные пшеницы. Из Дамаска: «Я нашел здесь дикую пшеницу в местах, не указанных в литературе». Из Палестины: «Был два дня в пустыне Аравийской. Нашел огурец пророков». Он хвастается огурцом и огромными бобами, как ребенок новой игрушкой, как девушка нарядным платьем, самозабвенно, очарованно. Дело даже не в его, Вавилова, розысках, а в том, что есть такие чудеса на свете.
Постепенно обилие находок дает новое направление уму. Исследователь не перестает восхищаться чудесами природы, но все чаще задумывается о закономерностях в расселении растений. И когда удается нащупать родину того или иного зеленого кормильца, в письмах, адресованных в Ленинград, возникает как бы легкий всплеск уважения к себе, к собственным силам. Очень легкий всплеск, заметный только для самых близких. «Все основания [полагать], что ervilium ervilia (разновидность вики. - М. П.) связана с Сирией и Палестиной», - констатирует Николай Иванович. И по столь важному поводу позволяет, себе добавить: «В общем, что надо - делаю». Такая же интонация слышится в письме из Италии: «Начал находить факты важные. Подхожу к дифференциации Средиземья. Центры ген средиземноморских уже можно распределить, и Италия должна быть выделена как центр гороха, конских бобов, красного клевера и, кто знает, может быть, английской пшеницы». Найден центр происхождения для четырех культур: успех в науке немалый. Виктор Евграфович, которому адресовано сообщение, конечно, все поймет и порадуется вместе с путешествующим другом. В честь такой победы Вавилов и сам готов чуточку ослабить
узду жесткой самокритичности. Ему тоже хочется выразить удовлетворение проделанной работой. И тогда у самого края почтовой открытки возникают две коротенькие строки: «До черта нужно еще исследовать Средиземье. Буду пытаться это сделать». И все.
Но главные переживания в сфере научной вызывают у Николая Ивановича не бобы и клевер, не овощные и плодовые. Разобраться в их происхождении, в общем, удается. Зато подлинно загадочным сфинксом для ботаников мира вот уже сто с лишним лет остается пшеница. Рассеявшись по свету, она, кажется, совсем утратила память о предках и о родном доме. На пороге XX столетия германский специалист по географии растений Сольмс Лаубах убежденно заявил: «Родина культурной пшеницы утеряна навсегда». Вавилов не торопится признавать науку побежденной. В Афганистане он уже сделал важные открытия. Теперь, в странах Средиземного моря решил докопаться до корней давней загадки. Он даже усложнил свою задачу, так как етце перед поездкой высказал уверенность, что твердая и мягкая пшеницы имеют две различные родины, два центра, расположенных на разных материках.
Мудреная эта проблема потребует от нас некоторого отступления в прошлое.
Мягкая пшеница - тритикум вульгаре, - с именем которой связано процветание рода человеческого, занимает, оказывается, свое главенствующее положение среди злаков земли сравнительно недавно, каких-нибудь две тысячи лет. До этого Homo Sapiens не менее 10 - 15 тысяч лет возделывал дикую пшеницу, так называемую однозернянку. На однозернянке вскормлены древнейшие государства Двуречья, ею питались предки героев гомеровского эпоса, жившие за несколько тысячелетий до битвы под стенами Трои. В руках человека однозернянка утратила привычки дикаря: зерно ее укрупнилось, и она перестала самовольно рассыпать свой урожай по земле до прихода жнецов. Ученик и друг Аристотеля Теофраст (III век до н. э.), автор «Исследования о растениях», высоко ценил однозернянку за то, что она нетребовательна к земле и хорошо родит на бедных почвах его родной Греции. Но Теофраст знал уже и другую пшеницу, разводимую в Египте, - полбу.
Полба - тоже первоначально дикарь - вошла в человеческий обиход позже однозернянки и, очевидно, превосходила свою соперницу урожайностью. Выходец из Азии, она в очень раннюю пору попала в Европу. Археологи нашли ее зерна в тех слоях земли, что сохранили остатки человеческой культуры восьмитысячелетней давности. Дожила полба до наших дней: русские крестьяне из поволжских и прикамских деревень сеяли ее еще в прошлом веке. Недаром пушкинский Балда, нанимаясь к попу, выговаривал себе в харчи кашу из мелкого зерна этой прапшеницы.
Третью из древнейших пшениц именовали спельта. Она появилась в Европе сравнительно недавно - на рубеже бронзового века. Маленькими островками ее можно и сегодня обнаружить у наиболее древних народов Евразии - басков, армян, грузин, персов. Во времена расцвета Римской империи спельта стала любимым хлебом обитателей Италийского полуострова. Пришла она, очевидно, тоже из Азии, а по дороге, двигаясь на Запад, вскормила империю завоевателей-арабов, ранний феодализм в Европе и даже Болгарское царство на Волге. Европейцы нового времени уже больше не сеют спельту и полбу. Мягкая пшеница более вкусная, полезная и урожайная, почти повсюду изгнала с полей своих предшественниц. Но каковы связи мягкой пшеницы о однозернянкой, полбой и спельтой? Предки ли они или просто случайные ее соседи? И где действительная родина главного хлеба человечества?
Искать родину пшеницы Вавилов попытался сначала в Западной Африке. Но первые же поездки по Алжиру и Тунису разочаровали его: история хлебов начиналась явно не там. Все говорило за то, что розыски надо вести на Востоке. Вот почему с такой настойчивостью стремился Николай Иванович получить визы в Сирию и Палестину. В Палестине за двадцать лет перед тем, в 1906 году, ботаник Ааронсон открыл заросли дикой полбы, которую объявил предком современных культурных пшениц. А на границе Сирии и Турции некоторые авторы обнаружили якобы родину однозернянки. Сообщение Ааронсона воспринято было сначала как крупная сенсация. Директор американского Бюро растительной индустрии Кук даже снарядил за семенами дикой сирийской пшеницы целый корабль. Семена доставили в США, но селекционеры не нашли в них для себя никакого прока, а генетики усомнились в родстве дикаря с культурными хлебами. Сторонники Ааронсона, однако, не сдавались. Вавилов попытался развязать этот запутанный узел. Еще в 1924 году он послал в Турцию своего сотрудника Петра Михайловича Жуковского. Жуковский успел обследовать земледелие только половины страны. Теперь из средиземноморской экспедиции Николай Иванович начал бомбардировать Писарева наказами: «Жуковского… послать весной не позже 10 апреля (прямо выслать!) в Малую Азию… Прошу Вас дело Малой Азии поставить как первоочередное. Особенно нужна южная часть границы с Сирией… Выпроводите Жуковского даже в марте. Это необходимо для всех нас».
